Владимир Фромер - Солнце в крови. Том второй

Многое привлекало в нем: слава короля богемы, нарочито огрубленный цинизм, скандальные любовные похождения, чувственная одержимость. С искусством ваятеля создавал он свой образ, похожий на статую конкистадора, приподнявшегося на стременах и вглядывающегося в лишь ему видимую даль.

На деле же был он человеком закомплексованным, ранимым. Бич аморальности, которым он подстегивал себя в беге по жизни, давал ему возможность замедлить убийственное погружение в отчаяние и одиночество. Он так и не добился ни цельности, ни художественной глубины, но дух терпкого цинизма и обреченного бунтарства, присущий лучшим его книгам, импонировал молодежи.

Школьники старших классов и теперь зачитываются его «Положил с прибором» и «Ебля — это не все». Сила этих книг в болезненной чувственности. И в языке — царапающем, густого замеса, соленом, похожим на землю, только что впитавшую влагу первого дождя. Образная мощь его языка, замешанного на сленге, виртуозно передает и высший накал страстей, и необузданность стихий, захлестывающей человеческую душу. Не случайно Бен-Амоц был одним из создателей словаря ивритского сленга.

«Положил с прибором» — лучший роман Бен-Амоца и, пожалуй, самый глубокий. Роман этот — о конфликте поколений и о судьбах молодого Израиля — отличается сложной композицией. В нем семь частей, написанных разным стилем, чтобы подать сюжетную фабулу в нескольких перспективах. Стержнем сюжета является история парашютиста Рафаэля Левина, идеалиста, вернувшегося из армии калекой и медленно погрузившегося в пучину безумия.

Конфликт с матерью, нравственная деградация отца и брата произвели на чувствительного юношу ужасающее впечатление. Левин долго идеализировал армию, но после приказа взрывать арабские дома стал ощущать все возрастающее отвращение к израильской действительности.

По замыслу автора, Рафаэль символизирует все лучшее, что есть в Израиле, с фатальной неизбежностью подавляемое мрачными, жестокими силами.

«Ебля — это не все» — своеобразная фиксация эротического опыта автора, расцвеченная блестками юмора и непристойными, но не скабрезными шуточками. Работая над этой книгой, Бен-Амоц следовал классическим образцам, таким, как «Золотой осел» Апулея и «Декамерон» Бокаччо. Сотни эротических сцен сменяют друг друга, не повторяясь, но все же утомляя читателя, а «деятельность» героя в альковах сменяется в минуты отдыха остроумными диалогами. В конце этого пятисотстраничного труда Бен-Амоц начинает напоминать неутомимую рассказчицу из «Тысячи и одной ночи».

Жизнь Бен-Амоца сама могла бы стать фабулой увлекательного романа. Он не раз говорил, что если бы ему было дано прожить жизнь сначала, то ничего бы в ней не изменил. Он хотел стать тем, кем стал, и сделать то, что сделал.

Актер по сути своей, даже снимавшийся в кино, Бен-Амоц разыгрывал свою жизнь по им же написанному сценарию. Причем, поскольку он один играл все роли, то с легкостью необычайной переходил от вульгарного цинизма к утонченной человечности, от жестокосердия к доброте. Все состояния были для него одинаково естественны. Людей, общавшихся с ним, бросало то в жар, то в холод от перепадов его настроения, когда тепло товарищества без всякой причины сменялось деспотической отчужденностью.

Многое в его жизни вообще за гранью человеческого восприятия. Можно объяснить разрыв с женами, но как понять равнодушие к собственным детям? А ведь с ними Бен-Амоц не встречался десятки лет. Внуков своих вообще никогда в глаза не видел. Дело тут не только в предельном эгоцентризме, но и в желании любой ценой сохранить одиночество, являвшееся в глазах Бен-Амоца высшим проявлением воинствующего индивидуализма.

Лишь когда смерть, как в фильме Бергмана [5] Имеется в виду фильм И. Бергмана «Седьмая печать». , постучалась в его дверь, возобновился контакт Бен-Амоца с его тремя детьми. Он прилетел в Нью-Йорк, чтобы вызвать Косую на ристалище, и дети навестили его в больнице. Об этой встрече, состоявшейся после стольких лет разлуки, человек, находившийся уже одной ногой в могиле, счел необходимым сказать следующее: «Я заговорил с ними о наследстве. Они поняли, что им ничего не полагается лишь за то, что они вышли „из чресл моих“. И лишь потому, что они это поняли и согласились со мной, я, по-видимому, все же завещаю им свое имущество…»

Даже со своей второй женой, художницей Батьей Аполло, и с их общей дочерью Ноэми не сумел Бен-Амоц сохранить теплых отношений. А ведь их он любил — насколько это вообще для него возможно. Батья была «прекрасной дамой» его богемной жизни с бесконечной вереницей любовниц. Она вернулась ухаживать за ним, когда болезнь превратила его в парализованный полутруп.

Было в нем что-то, заставлявшее людей платить добром за зло. А он, как и приличествует настоящему актеру, хотел, чтобы не только завсегдатаи нескольких богемных салонов, а все люди вообще превратились в зрителей его блестящей игры. «Других любят за достоинства, а меня — за недостатки», — сказал он как-то, и всем своим поведением старался подтвердить это.

И его любили. Не за недостатки, конечно, а потому, что вопреки им поддавались обаянию его личности.

Странности в его поведении с детства поражали окружающих и постепенно, как он и желал, стали неотъемлемыми атрибутами его личности.

— Это же Дан, — говорили все и лишь пожимали плечами, слушая рассказы о его диких выходках.

А Дан больше всего любил мистификации, часто граничащие с неприличием. Так, однажды, заканчивая учебу в киббуце Дегания Бет, он обнаружил в каком-то журнале рассказ Исхара Смелянского. Рассказ Дану так понравился, что он его бесцеремонно присвоил и читал как свое произведение девочкам, благосклонности которых хотел добиться. Рассказ был так хорош, что донжуанский список юного плагиатора значительно пополнился.

В юности Бен-Амоц перепробовал множество профессий. Был строительным рабочим, моряком, столяром. Потом, наконец, стал писателем.

«А ведь я сын мясника из Ровно», — любил говорить он, скромно потупив взор, когда восхищались его интеллектом. Отец же его, образованнейший, кстати, человек, был вовсе не разделывателем туш, а владельцем крупнейшего в Ровно мясного магазина.

Как-то раз у Бен-Амоца, известного уже писателя, попросил интервью начинающий журналист.

— Хорошо, — согласился Дан, — но при одном условии. Интервью должно называться: «Бен-Амоц: Бейте маленьких детей».

Изумленный журналист, который не мог вернуться в редакцию не выполнив задания, согласился. Во всем интервью, разумеется, не было ни слова о маленьких детях.

— Понимаешь, — объяснил Бен-Амоц с хитрой улыбкой, — все прочтут интервью до последней точки, чтобы узнать, почему оно так называется.