Владимир Берязев - Моя ойкумена. Том второй. Поэмы

I
За четырежды девятым окоёмом,
Где в Катунь сползает пепельный туман,
Где чешуйчатой гадюкой в три приёма
Путь выскальзывает на Чике-Таман,
По-над пропастью,
Над каменным завалом,
Над белёсою опаловой рекой
Каруселью, серпантином, перевалом
Распускается пространство под рукой,
Распускается, как горная фиалка…

Я уехал, я вернулся, я исчез…
Близко-близко, больно-больно,
жалко-жалко
Небо кинулось душе наперерез!

Всё открылось, словно не было разлуки,
Как пасхальное яичко из руки, —
В чистом поле от Кузнецка до Белухи
Колокольчики одни да васильки.

Вот она страна Муравия родная,
Лукоморья золотые берега —
В чистом небе от Урала до Алтая
Незабудок непочатые луга.

На четыре и на восемь направлений
Только воздуха пронзительная суть,
Вместо стен и человечьих поселений —
Тело беркута застыло навесу…

II
С перевала мы поедем к переправе
На стоянку под названьем Калбак-Таш.
Мы не все в саду каменья перебрали,
Нам не давит душу нажитый багаж.

Мы спускаемся в последнюю долину,
Где за Временем охотился герой,
Оленуха злоторогая молила
Здесь такою же весеннею порой:

Не пускать стрелы, не гнаться,
не тревожить
Ход времён, что заповедан испокон.
Но запела тетива, и у подножий
Трёх хребтов —
остановился ток времён.

Здесь за тыщу лет дождинки не упало.
Стал скалой гранитной
дерзостный Стрелец.
В древнем поле ожерелье из колец —

Всё курганы, всё курганы, всё курганы —
Тлен лишайника на серых валунах,
Да обглоданные ветром истуканы,
Да кочевник, что, привстав на стременах,
Долго смотрит за промчавшейся машиной…

А отвалится копыто у коня,
До пришествия Христова недвижимо
Пролежит…
И только жёлтая стерня
Стрелки пустит сквозь отверстья гвоздевые…

Старым трактом вдоль по Чуе полетим!
Пусть замкнут дозор хребты сторожевые.
Неба клок.
И ясный месяц-нелюдим.

III
Возле Чуи вечеруя и ночуя,
Буду слушать чужепамятную речь.
Шум воды.
И в этом шуме различу я
Путь души моей, что долог бесконеч…
Но…
но снова ворожит душа о тяжком
Часе!
Память, словно пламя, ожила.
И долина, словно выпитая чашка —
С каплей терпкого кумыса пиала.

Калбак-Таш, висячий камень в переводе,
Ты мне прошлое беспошлинно отдашь,
Ты такое помнишь о земном народе,
Что никто не знает верно, Калбак-Таш.

Как ушёл ледник, как вытаяло Слово,
Потекло по милой Азии тепло,
Вместо тёмного, кудлатого и злого
Светозарное сияние взошло,
Вместо мамонта – олень богоподобный,
Вместо сумрака – полуденный полёт.
Из пещер на белый свет послепотопный
Выходил немногочисленный народ.

Слышу, слышу как шумит поток зелёный,
Как грохочет в горле талая вода,
Человек по белу свету расселённый,
Эй, куда от счастья кинулся, куда?!

Луговые обнажилися террасы,
Потекли по ним весёлые стада,
Племена не разделённые на классы
Стали по миру бродить туда-сюда.

Калбак-Таш, отдохновенье у дороги,
Тишина, душе уже ни до чего,
Сколь языков, это знают только боги,
Брали воду у подножья твоего.

IV
Тишина здесь непонятная такая,
Шум порога тише этой тишины,
Камни живы, слышу в посвистке сурка я
Заунывное звучание струны.

Камни дышат, и наскальные рисунки,
Словно звёздный повторяя гороскоп,
Подставляют солнцу холмики и лунки,
Луч ловя то по касательной, то в лоб.

От волков-собак уносятся олени,
Козы скачут по отвесной крутизне,
И скрипят телеги всех переселений,
И мычат волы в удушливом ремне

И в ярме тяжёлом выйдя к водопою.
Воины стали на суровую тропу.
Остальной народ нестройною толпою
Тащит странствие земное на горбу.

Действо это не кончается поныне
И не кончится, наверно, никогда.
Я один в небесно-каменной пустыне,
Там внизу шумит, шумит, шумит вода.

V
Дом не знает духов скорби и разора,
Дом не пустит эти страхи на порог…
Но брезент палатки тонок, словно штора,
За которой я и мал и одинок.

Я на стойбище пустынной ойкумены,
С перевала и опять на перевал,
Не помогут мне ни руны, ни дольмены,
Ни любовь моя, на кою уповал.

Ветер давит, ветер рвёт тяжёлый полог,
Под полотнище чернильное ползёт,
Со скалы столкнёт невидимый осколок,
Вниз по осыпи кёрмёсов понесёт,

Над палаткой ветер тополь раскачает,
Ветки сыплются, как мелкая шрапнель,
Атмосфера всё густеет, всё дичает,
Мир скрипит, как будто севшая на мель

Баржа ветхого подвыпившего Ноя…
Время кончилось. Я выпал из него.
Я в провале, где у мрака за спиною
Нерождённое клубится вещество.

Только голос меня держит, только голос
Средь мучения, средь шума, средь борьбы,
Словно света нить иль Василисы волос
В лабиринте полупрожитой судьбы.

Голос близкий и родной,
и древний-древний,
Ниоткуда, то ли песня, то ли зов,
Ни жена, ни мать, ни ангел, ни царевна,
Ни тревоги, ни желания, ни слов —

Лишь покой и только сила всепрощенья…
Я вдруг вспомнил деревянное тепло,
Старой бабкиной деревни посещенье,
Молоко, что из кастрюльки утекло:

– Дверь прикрой, чтоб не сбежало,
Вова, слыш-ка!..
Баба Поля, Пелагеюшка моя,
Я в трикушке, я беспачпортный мальчишка
На пороге первобытного жилья.

В позаветном, изначальном, патриаршьем
Доме-облаке я вызнал всё как есть,
И не стать уже ни опытней, ни старше,
Не удобрить, не посеять, не отцвесть,

Коль не ведаешь кровей и вешек Рода…
А окликнул тебя атом дорогой,
И смиряется звериная природа,
Распускается пространство под рукой,