Владимир Берязев - Моя ойкумена. Том второй. Поэмы

III
Эгей, Маодунь!
Быстроногий порывистый княжич,
Зачем ты глядишь, как фламинго плывут в вышине?
Ты быстро подрос. Но тебе не уйти из-под стражи.
Ты должен погибнуть заложником в скорой войне.
Ты отдан посольству могучих и доблестных саков.
Ты предан отцом за неверный и призрачный мир.
Есть младше наследник…
Но, Боже, как мир одинаков!
И в стане врагов те же юрты, и овцы, и сыр,
И тот же кумыс.
Только люди светлы, белолицы,
С глазами, как небо..
Но Небо одно – тут и там.
Шаньюй здесь печален – вдруг выпало сына лишиться,
К отшельникам скрылся он. Звали его – Гаутам.
Эгей, Маодунь!
Птицы счастья на Западе тают.
Где стрелы твои? С костяными накладками лук?
Как сладко мечтать раздробить эту дивную стаю
И бросить добычу невесте на свадебный круг.
А розовый пух источает прохладу и негу,
Не роскошь китайскую, чистоту ледников.
Чьи стрелы пронзят птиц Востока
– так было от веку, —
Тот Степи предстанет первейшим из женихов.
Как томен напряг тетивы под коснеющим пальцем,
А лунный изгиб тонкой луки девически строг.
Неужели, княжич, остаться тебе постояльцем,
Чужим среди чуждых, холодным кострищем у ног
Грядущих кочевий?..
Какие несметные силы
В тебе и в земле, что упорно сжимаешь в горсти!
Ты вскормлен златым молоком полудикой кобылы!
Ты свистом повязан, свисти же, наследник, свисти!

IV
Так было у сизых предгорий на дальней стоянке.
Увидел во сне Маоудунь стаю белых собак,
Их круг замыкался на волке, на сером подранке,
Их пасти цвели, языки окунались во мрак.
И видел еще, как по краю вечерней долины
Зарезанный скот уносили на холках своих
Разбойные тени, сородичи волчьего сына…
И княжич очнулся:
– Тесна стала Степь для двоих!
Но рано, но рано, отец, нам с тобою прощаться.
Я слышу, как почву колышет твой верный тумен.
Мне тоже приспела пора в долгий путь собираться.
Кровавый набег твой – предвестье больших перемен.
Он в ночь ускользнул и коня прирученного свистнул.
(Чрез бездну веков так же Игорю свистнет Овлур)
Как лист пред травой!
И – верхом! – по дороге в Отчизну.
– Отец просчитался…
Но чур меня! Чур меня! Чур!..
Разделит добычу – кто доблестно саков ограбил.
А храбрый наследник получит под руку отряд.
Шаньюй Тоумань будет править,
как раньше он правил.
А княжич не рад?
Отчего же, по-моему, рад.
V
Чем тешится княжич с подручными воями ныне?
В горах, на охоте он мечет в засохшую ель
Свистящие стрелы. А после, на черной осине,
Подвесив козла, указует на новую цель.
– Вы видите, я вынимаю стрелу из колчана,
Из желтой бересты в узоре цветного шитья,
Ее острие, как тугое соцветье тюльпана.
Зажгите тюльпаны! Разбейте о кровь острия!
Лишь тот победитель, чья воля с полетом едина,
Лишь тот победитель, кто крепит дружины крыло,
Лишь тот победитель, кто бьется за Мать и за Сына,
Чтоб поле тюльпанов из тучной земли расцвело.
Стреляйте по звуку! Я начал. Стреляйте по звуку!
Туда, куда скажет родная свистулька моя.
А кто опоздает, тот сам пусть винит свою руку —
Он кисти лишится. И праведна кара сия…

VI
Так тешился княжич. А время из раны сочилось.
Луна кочевала, серебряной сбруей звеня.
В коротком походе однажды добыча случилась —
Ему привели в поводу золотого коня.
Он был как осенняя степь в переливах заката.
Он был как сияние славы на грозной броне.
А глаз оплывал всею тайною глубью агата.
А ноги – как стон тетивы в голубой вышине.
Крылатый Турана питомец, Дня Белого образ —
Достоин его Маодунь. Только чур его! Чур!
Вот сотник глядит на коня и темно и недобро…
– Эй, прочь жеребца! – крикнул княжич. —
Кто скучен и хмур?!
Лишь тот победитель, чья воля с полетом едина,
Лишь тот победитель, кто крепит дружины крыло,
Лишь тот победитель, кто бьется за Мать и за Сына,
Чтоб родины тело тучней и обильней цвело.
Стреляем по звуку! Я клятвы своей не нарушу!
Туда, куда скажет пустая свистулька моя.
А кто опоздает, пусть Богу несет свою душу —
Он жизни лишится. И праведна кара сия…
И прыснули стрелы! И духи над бубном запели!
Раздался состав воздухов. И в мертвящей тени
Заржал жеребец. И возжаждали плоти и цели
Трехпёрые жала, налитые свистом слепни.
Вонзились. Заплакал Туранец и хрипло забился…
Но были такие, кто лук натянуть не посмел:
Задумчивый сотник, и всяк из них, жизни лишился…
Над каждым курган.
А отряд по степи прогремел.

VII
Зима обступила без грома победы и клича.
Морозный туман пеленал молодую Луну.
В далеком походе случилась другая добыча —
Бойцы привели ему в дар полонянку-жену.
Она была вся как фламинго в полете высоком,
Казалось, взмахнет и уйдет, огибая зенит,
В заоблачный мир. А во взоре ее волооком,
Все чудилось – горный ручей колокольцем звенит.
Как томен шатра белоснежный напруженный полог!
А бисерный ток ожерелий меж лунных холмов
Вот-вот и размоет рассудка последний осколок,
Размякнет костяк от свистящего пламени слов.
И кто здесь кого полонил ли пленил – непонятно.
Снега пуховые упали на брачную Степь.
На стойбище зимнем, как шорох мышиный, невнятно
Вдруг ропот возник, и военная дрогнула крепь.
И волки дерутся во время весеннего гона.
И бьются маралы в горах на заре сентября.
Со страстью рифмуется кровь.
И лишь только ворона
Над трупом вещает свое богомерзкое: «Зря!»
Но княжич услышал разлад и дрожание стана.
На лисью охоту он кликнул поутру отряд
И вывел из юрты княжну, как луну из тумана.
Верхом – на просторы!
Там звезды над снегом горят
Почти до полудни… – Скачи же, жена молодая!
Веселье и снег так прекрасны на зимней заре.
Пух Неба растает… А ты, моя верная стая,
Воспомни, воспомни о прежней жестокой поре:
Лишь тот победитель, чья воля и вера едины,
Лишь тот победитель, кто крепит дружины крыло,
Лишь тот победитель, кто бьется за Мать и за Сына,
Чтоб родины тело тучней и обильней цвело.
По звуку стрелять! Я заклятья и здесь не нарушу!
Туда, куда скажет родная свистулька моя.
А кто опоздает, пусть сразу несет свою душу
К вратам подземелья. И праведна кара сия…
И прыснули стрелы! И духи над бубном запели!
Распался состав воздухов. И в безумной тени
Княжна обернулась… Не знали ни смысла, ни цели
Трехпёрые жала, налитые свистом слепни.
Вонзились!
С пробитым соском и растерзанным горлом
Она удивленно и тихо восплыла в зенит.
А лошадь кружилась,
кружилась и бегала во поле голом.
И беркут лишь видел,
как меч нерешительных воев казнит.

VIII
На крупных рысях проскакали еще одну главку:
Лишь камни да кровь,
конский топот да порох снегов.
Настала пора возвращаться в шаньюйскую ставку.
Настала пора окончания долгих стихов.
Отряд поредел, но клинок отковался на славу.
Лишь знак – и до дна рассекается надвое зга.
Такие мужи впятером сотрясают державу,
А дюжина их прожигает дружину врага.
Наметом, наметом! Ни жен, ни тяжелой поклажи…
Навстречу – табун. И табунщик ведет жеребца.
– Друг, чей это конь?
– вопрошает приветливо княжич.
– О, храбрый наследник, он твой, а точнее, отца.
– Он мой и не мой, словно соболь за пазухой вора.
Я сын и не сын, так, глядишь, не посадят к столу.
Не будем делить, разделенье – начало раздора…
И с мраком в очах Маодунь вынимает стрелу.
И все повторилось, как было с подарком Турана.
Под молнией свиста упал Тоуманя скакун.
Табунщик бежал, весь от страха белее тумана.
По древней террасе рассеялся рыжий табун.
Никто не замешкался. Птахи кровавые хором
Взошли и зарылись в горячие недра коня.
– Дождался! – вздохнул Маодунь.
И взглянул без укора.
– О, всадники славы! Сам Бог направляет меня!