Владимир Берязев - Моя ойкумена. Том второй. Поэмы

Распускается, как горная фиалка,
Словно царство из пасхального яйца,
И уже и жизни прожитой не жалко,
Знаешь точно – нет у ней конца.
Эпилог
Город Энск
меня вернул к страстям и прозе,
К деньгам, деятельности, словом ко всему,
Что у клушки, копошашейся в навозе
Почитается по серцу и уму
За достойное и доблестное дело.

Я о ночи той, когда прибой времён
Стал стирать меня,
как слабый очерк мела,
Как никчёмный и почти забытый сон,

Я о ночи той не больно-то старался
Вспоминать.
Но в самый раз пришло письмо —
Мама пишет, что покуда я мотался
По раскопкам, в доме треснуло трюмо,

Из Кузнецка получили телеграмму,
Что поделать, баба Поля померла,
Вижу дату похорон, о Боже, мама,
В эту ночь она сама ко мне пришла,

И звала, и помогла пройти по кручам,
Показала бездну крови и родства,
Я, распластанный на камне бел-горючем,
Я, поверивший в могущие слова,

Был удержан, был оставлен,
был направлен
В том потоке, что теряется во мгле,
Что лишь в каменных рисунках чуть проявлен,
Что начало получил не на Земле,

А в каком-то нам не чуждом измереньи,
В чистом поле – бабы Поли зеленях…
О коровушке, о хлебе, о смиреньи,
Об июльским солнцем залитых сенях,

О простом и неизбывном чуде Рода!

Я уехал, я вернулся, я воскрес.

Есть одна – непобедимая свобода —
Слушать волю животворную Небес!

Никогда бы я о том стихом не вспомнил,
Сокровенный опыт дорог и сокрыт.
Звёзд,
ни лирика, разбитая о быт
Ни архангелы поющие,
Ни сонмы

Не тревожат во мне смутного стремленья
К стихотворчеству,
к маранию листов.
Но недавно…
Это было проявленье
Тех же сил,
и знало этот же исток.
Пела девочка.
И голос был всё тот же,
Только чище и сильнее, и древней.
Девяти годов.
Опять!
Мороз по коже…
Пелагея.
И всё прежнее – при ней.

Грез завсегдатаи —
Мы и не знали закона,
Мы заклинали судьбу о продлении сна.
Вдруг я очнулся:
Взяла зажигалку икона,
Газ запылал,
она факел к глазам поднесла.
Вспыхнули очи.
Младенца огнем затянуло.
Он только крепче прижался к родимой щеке.
Пламя по алой порфире
на грудь соскользнуло
И запле-
пля-
пле-плясало на белой руке.
Стой, Богоматерь!
Отдай мне мою зажигалку.
Господи-Боже,
ну, кто ж теперь крест понесет?
Сон обратился
в гнилую чадящую свалку.
Стол задрожал
от предчувствия желчных икот.
Звякнули ложки.
И рюмка скатилась под лавку.
Черную доску
заткали в углу пауки.
Все что нашел —
на полу золотую булавку
Да белоснежный дымок непорочной руки.
Выстыла печь.
За окном одиноко и мглисто.
На чердаке домовой непохмельно мычит.
Высохла килька,
испортился «Завтрак туриста»,
Помер Гефест,
продырявился ядерный щит…
В левом углу
сквозь экран гомункулус плешивый
Что-то бубнит
и пытается цифрой замкнуть
Вечный пожар…
Но мы живы, поганец, мы живы!
И сквозь огонь
наш последний единственный путь.
Пусть твои дьяки
навыворот Слово читают,
И говорит о добре механический гроб.
Вот заикнись лишь о совести,
выкормыш стаи,
С бранью бутылкою бросит в тебя протопоп.
Уж Аввакуму на полке аукнулся Клюев,
С тихим смиреньем зарей занялась купина.
Игорев лебедь
несет землю Родины в клюве,
чтоб в океане ином возродилась она…

Никнет сирень под росой.
Отсырело полено.
Даже две мухи уснули в стакане на дне.
Только булавка
горит на ладони нетленно
Напоминаньем
о нашей нетленной вине.
Что же мне делать?
Убог я и деда не помню.
Может быть, за море сгинуть,
а дом подпалить?
Может, зарыть золотинку в ограде у комля
серебристого тополя?..
Или же проще пропить?
Справа ломбард.
Напрямую живет участковый.
Слева Хазанов – известный в народе дантист.
Что же мне делать
с булавкой твоей лепестковой,
Капелькой неба,
упавшей на вянущий лист?
Благодарить?
и хранить?
и с любовью молиться?
Но для молитвы, как минимум, надо иметь
то, чем душа возгорится
и умилится —
Ту безоглядность,
которой не ведома смерть.
Мы, одичав,
без прививки уж не плодоносим.
В уши мамлюка
не дозваться родным голосам.
О, Матерь Божья,
обрежь свои девичьи косы,
Мы позабыли пути к золотым небесам.

Тихо в избе.
Баба Поля давно на погосте.
Серою поступью
тронулись в утро кусты.
За поворотом
стучат командорскою тростью.
Тихий скулеж
из соседской звучит темноты.
Пса кличут Фустом.
Он дрожит от соседского стука.
Страшно, кобель?
Так ползи же к хозяйским ногам.
Как мне знакомы
холодные руки испуга,
Лихо глядеться
в пустые глазницы векам.
Страшно, кобель.
Ты сегодня вдвойне одинокий:
Не разделю
я твоих инфернальных скорбей.
Теплится весть
на последнем безумном пороге.
Катится жизнь,
как священный жучок-скарабей.
Бабушка Поля приходит,
садится на лавку,
Пальцем маячит, сквозит, улыбается мне.
И все глазами, лицом —
про святую булавку,
И все про деда,
чей профиль висит на стене.
Я посажу ту булавку
в горшок на оконце,
Охрой полью,
купоросом и горькой сурьмой,
Может быть, вырастет
синего неба иконка
С той, золотою по краю,
чеканной басмой.

I
В одной разрушенной мечети
Жил полудикой муэдзин 1 1 Мой герой ежедневно призывает к молитве Аллаху всех пустынножителей, все Божьи твари. ,
Блаженный, словно божий сын,
Совсем один, совсем один…

Там в пыльной мгле дышали сети
Зеленоглазых пуков,
Жил шорох царственных песков,
И крики сов, и крики сов…

Ему служил седой тарантул,
Ему несли дары свои
И голуби, и муравьи,
И две змеи, и две змеи…

Как дивно змеи стих Корана,
Подвластны старческой руке,
Чертили вязью на песке!
А в том стихе —
ВСЕ в том стихе.

И длился зыбкой сон пустыни…
Как слюдяные витражи,
Дробились в далях миражи —
То бред души, то рай души.

А дервиш спал, одетый в иней,
А дервиш знал, как благ сей дар,
Вставал, шептал: «Ты жив, Омар.
Аллах акбар! Аллах акбар!»

II
О, было так.
Пока однажды
В сухую глушь, пустую тишь
Не пал беглец вражды и жажды:
Как пыльный шелест, сон-камыш
На месте озера былого,
Как перекати-поля куст,
Надтреснут,
высушен
и пуст —
То ль звон зурны,
То ль эхо слова —
Он был чужим в дому Аллаха…
Но хлеб,
Но чистая вода,
Но рис,
но теплая рубаха
Нашлись у дервиша…
Звезда
На шапке пришлого алела,
Пятном неведомой войны.
И зябло высохшее тело.
И обезумевшей страны
Свистящий бред услышал дервиш
Из уст обугленных и злых:
– Богов дрожишь…
Богатых терпишь…
К ответу их! К ответу их!
Я сам творец земли и неба.
Я сам велик, как Магомет.
На всех достанет жен и хлеба
На тыщу лет…
На тыщу лет…