Владимир Фромер - Солнце в крови. Том первый

Война Судного дня показала, каким стратегом был Даян, пользовавшийся славой непробиваемого щита еврейского государства.

…Израиль в вихре войны. В Синае пала линия Бар-Лева, а на Голанах сирийцы вот-вот прорвут линию фронта. Идет лихорадочная мобилизация резервистов. Но ведь нужно какое-то время, а его — нет.

Премьер-министр Голда Меир, с серым от бессонницы лицом, с пепельными губами, курит сигарету за сигаретой. Только что она разговаривала по телефону с Генри Киссинджером. Государственный секретарь обещал наладить по воздушному мосту бесперебойную доставку оружия и боеприпасов. Но ведь для этого тоже нужно время… Входит Даян, прибывший прямо с фронта. Его гимнастерка покрыта пылью, пропитана потом. Пыль покрывает тонким слоем его мертвенной бледности лицо.

— Голда, — говорит он, — это катастрофа. Я предлагаю обсудить условия возможной капитуляции.

Голда ошеломлена. Она бледнеет. Но у этой блистательной старухи неукротимая душа.

— Моше, — отвечает она резко, — успокойся и приди в себя.

— Слушай, Голда, — произносит Даян, — если ты считаешь, что кто-то лучше меня справится с обязанностями министра обороны — назначь его. Я бы на твоем месте не колебался ни минуты.

— Упаси Боже, — коротко роняет Голда.

Входит секретарша, Лу Кедар, и произносит одно слово: «Дадо». В глазах Голды вспыхивает и тут же гаснет радость.

— Вот и хорошо, — говорит Даян. — Посоветуйся с начальником генштаба. Дадо понимает ситуацию лучше меня. А я отправляюсь на Южный фронт.

Главнокомандующий Давид Элазар уже в дверях, и Даян кивает ему, выходя. Дадо, тоже не спавший четверо суток, как всегда, подтянут и спокоен. Голда смотрит на его ладную фигуру, излучающую хладнокровную уверенность, и ей становится немного легче.

— Дадо, — говорит она, — Даян только что предложил капитуляцию. Что скажешь?

— Даян переутомился, — сразу отвечает начальник генштаба, которого уже ничем невозможно удивить. — Голда, положение тяжелое, не спорю, но не безнадежное. На Севере мы мертвой хваткой держим Голанские высоты. На Юге египтяне боятся выйти из-под прикрытия ракетного зонта. Мобилизация резервистов заканчивается. Мы еще переломаем им кости.

Даян в это время уже мчался на Южный фронт, в эпицентр огня, в чем, в сущности, не было вовсе никакой необходимости…

Непостижимая слабость Даяна в те часы, когда страна и народ нуждались в нем больше всего, несмываемым пятном так и останется на его репутации.

Проводя исторические параллели, Даяна можно сравнить с Помпеем, прозванным «великим» Бог весть за что. Помпей воспользовался плодами побед Лукулла над Митридатом и приписал себе достижения Сертория в Испании. В час же истинного испытания, когда его армия встретилась с ветеранами Цезаря, в полной мере выявилось ничтожество Помпея как полководца. Цезарь разбил его с такой легкостью, что сам пришел в изумление.

Работая над этой главой, я не раз вспоминал Зигмунда Фрейда. Какой материал для психоаналитика! Очерк доктора Авнера Фалька, посвященный психоанализу личности Даяна, стал для меня чем-то вроде путеводной нити по тайному лабиринту его странной души. История и психиатрия всегда должны идти рука об руку, считает доктор Фальк, смело вторгшийся в область, монополизированную профессиональными историками.

Два года Фальк не расставался с Даяном. Два года Даян, давно скончавшийся от рака, незримо находился в его частной клинике в Иерусалиме. Доктор работал, и тень знаменитого пациента витала где-то рядом. Фальк вновь и вновь прокручивал записи с выступлениями Даяна, вслушивался в интонации его голоса. Он проштудировал все написанные о Даяне книги, статьи и воспоминания. Прочел все, что написал Даян. В завершающей стадии своей работы Фальк стал задавать вопросы, и ему казалось, что Даян сам отвечает на них, улыбаясь своей кривой, хмурой и загадочной улыбкой. К каким же выводам пришел доктор Фальк?

Даян обладал душой так и не повзрослевшего ребенка, раздираемой противоречивыми чувствами. В личной жизни национальный герой был фигурой трагической, с явно выраженным нарциссовым комплексом. Он был человеком с большими странностями и с неподдающимися обузданию страстями. Его завораживала и притягивала смерть, он вел с ней похожую на поединок игру на протяжении всей своей жизни. Выдающиеся достижения не могли компенсировать трагического душевного разлада. Ключ к пониманию личности Даяна скрыт в его детстве…

Родители Даяна не дали ему ни любви, ни тепла. Двора, мать, видела в сыне замену своему боготворимому отцу, оставшемуся в России. Видела она в своем ребенке и себя, маленькую девочку, затерянную в огромном мире, нуждающуюся в ласке и защите. И она приковала ребенка к себе незримой цепью, не давая ему и шагу ступить самостоятельно. Плакать маленькому Моше мама Двора запрещала, ибо не выносила детских слез. Всюду, где была она, находился и он. Все, что делал он, делала и она.

Семья долгие годы жила в одной комнате, и в детстве Даян бывал невольным свидетелем интимной жизни родителей, что не могло не сказаться на его психике. Отец, Шмуэль, ревновал жену к сыну, чувствовал себя обделенным ее вниманием. Что же касается Моше, то он перенял пренебрежительное отношение к отцу у доминировавшей в доме матери. В том возрасте, когда дети начинают выходить из-под материнской опеки, мать не позволила Моше этого сделать. Двора принадлежала к вымершей разновидности эмансипированных активисток израильского рабочего движения. Эти дамы бурно занимались переустройством мира и начинали обычно с собственной семьи. Деспотизм матери вызывал у ребенка чувство ярости, которое он подавлял в себе, считая его проявлением черной неблагодарности. Подсознательно мальчик хотел, чтобы мать исчезла, умерла, но боялся этой смерти, как своей собственной. Изнурительный поединок с матерью — нет, не в реальной жизни, а в душе — тяготел над ним, стал его кошмаром. Даян всю жизнь с неутоленной жаждой добивался восхищения, наград, похвал лишь для того, чтобы преодолеть ужасное чувство беспомощности, комплекс неполноценности, внутреннюю пустоту и крайний нигилизм, лишавший смысла все то, к чему он стремился.

В школе Даян хорошо рисовал, сочинял стихи и рассказы. Для него все эти занятия были средством, помогающим завоевать любовь и восхищение одноклассников. И он своего добивался, но лишь на короткое время. Ибо Даян, требуя слишком многого, слишком мало мог дать. Без сожаления отдалялся он от вчерашних друзей, становился нелюдимым и замкнутым. Ему уже не нужно было, чтобы его любили. Он хотел, чтобы ему подчинялись. Проснувшееся властолюбие требовало, чтобы он занял главенствующее положение в классе. Этого добивалась и мать, внушавшая сыну, что он должен быть лучшим из лучших, если хочет оправдать ее надежды. И Моше любой ценой старался утвердить свое превосходство. Если ребята играли в футбол, а ему это не нравилось, он хватал мяч, прокалывал его гвоздем и тут же предлагал какую-нибудь другую игру. Но играть с ним никто не желал, потому что он не умел проигрывать: бледнел от злости и ввязывался в драку. Но и дрался он не как другие, а со злобой и исступлением. Его боялись.