Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

В двенадцать лет Гриша, защищая мать, бросился на отца с топором. Лишь чудом не произошло катастрофы, но с тех пор отец стал побаиваться сына и присмирел.

Гриша терпеть не мог учебу, школу, книжки, тетради и все, что с этим связано, прогуливал уроки и после восьмого класса бросил школу, Несколько лет перебивался на разных подсобных работах, ездил в экспедиции с группой геологов, занимался фарцовкой. Был вспыльчив и по каждому поводу лез в драку. У него было начисто атрофировано чувство страха, и поэтому он пользовался непоколебимым авторитетом среди уличной шпаны. Его уважали и боялись.

К Рафику он сильно привязался после одного случая. Однажды, когда они вдвоем возвращались из кинотеатра, их остановили с десяток ребят с соседней улицы, у которых были с Гришей какие-то счеты. Их главарь сказал Рафику:

— А ты вали отсюда. Ты нам не нужен.

Рафик закусил губу и отрицательно покачал головой, хотя совсем не умел драться. Их тогда избили до утраты пульса. Гриша же с тех пор стал относиться к нему, как к брату.

В эпоху генсека-реформатора Гриша нашел наконец применение своим способностям. Он создал охранную фирму, куда набрал отпетых, на все готовых братков. Фирма эта занималась рэкетом, шантажом, опекала мелких торговцев на рынке и т. д.

Когда Рафик вышел из больницы, Гриша привез его на своем мерсе на Сенную площадь. Их сопровождало пежо с тремя братками. Все вместе подошли к киоску, за которым нашли Рафика. Увидев гостей, хозяин киоска побледнел, глаза у него забегали.

— Ты его узнаешь, — спросил Гриша, кивнув на Рафика.

— Да, — сказал хозяин, — с ним подло поступили, но я здесь ни при чем и ничего не знаю.

— Не пудри мозги. Кто это сделал?

— Богом клянусь, не знаю.

Гриша повернулся к своим браткам и приказал:

— Перевернуть киоск.

— Стойте! — закричал хозяин. — Тут один узбек ошивается. Он мне кое-какие товары поставляет. Очень опасный человек. Он сейчас должен прийти.

— Мы подождем, — сказал Гриша.

И узбек пришел. Это был высокий костлявый мужчина с черной бородкой и глубоко посаженными глазами. Увидев Гришу и его ребят, он все понял и бросился бежать. Его догнали, сбили с ног и пинали ногами до тех пор, пока он не потерял сознание. Потом бросили в машину и вывезли за город в лес. Он пришел в себя, но не просил пощады, а только плакал. Его связали. Рот заклеили пластырем. Раздели и повесили за ноги на ветке большого дерева. И уехали. Стоял двадцатиградусный мороз.

— И тебе его не было жалко? — спросил я, выслушав этот рассказ. — Все-таки вы зверски убили человека.

— Ничуть, — ответил Рафик. — Такие, как он, не люди.

В нашем доме на Московском проспекте на третьем этаже, прямо над нашей квартирой, жили четыре приятные во всех отношениях дамы, зарабатывавшие на жизнь древнейшей профессией. Старшей из них было лет сорок. Дородная, с пышным бюстом, она разительно напоминала Катю Фурцеву, заведовавшую в свое время советской культурой. Встречаясь на лестнице, мы с ней мило здоровались, и однажды она даже пригласила меня по-соседски заглянуть к ним в гости. Я обещал, но как-то не получилось, о чем до сих пор жалею. Клиенты приезжали к ним на иномарках. Это были в основном люди солидные, бывшие обкомовские работники и руководящие партийные товарищи, ставшие бизнесменами. Иногда клиенты путали этажи и ломились в нашу дверь. Одного такого товарища никак не удавалось образумить. Он ничего не хотел слышать и лишь вопил: «Открывай! Я видел, как сюда только что вошла женщина!» Довод, что это была моя жена, на него не действовал. Пришлось выйти на лестничную площадку, взять любителя клубнички за руку и отвести наверх. Это был пожилой уже человек солидных габаритов, в бобровой шапке и с большим животом — признаком довольства.

Этажом ниже жил человек, которого я часто навещал. Звали его Николай Александрович. Он преподавал физику на каких-то курсах и с началом перестройки остался без работы. Его жена умерла, а единственный сын отчалил в Германию, где неплохо устроился. Он аккуратно посылал отцу деньги, благодаря чему Николай Александрович не испытывал нужды.

У него было тонкое нервное лицо и серые глаза, почему-то всегда хранившие сердитое выражение. Был он одним из самых обаятельных и умных людей, которых я встречал, но иногда его нигилизм, распространявшийся на все без исключения сферы жизни, становился невыносимым. Тогда я прекращал появляться у него на какое-то время.

Вставал Николай Александрович в десять утра, а спать ложился в три часа ночи. Я обычно навещал его поздно вечером. Кроме меня, к нему давно уже никто не приходил. Куда-то исчезли прежние друзья и знакомые, а вместе с ними и тот мир, где он рос, жил, любил и учился. Но Николай Александрович даже не замечал потерь. Он пытался разобраться, кто мы и для чего в космическом неразборье, — задача ни для кого не посильная.

— Самое ужасное, — произнес он однажды, — что Бог доволен своей работой, иначе Он уничтожил бы этот мир.

— Возможно, так оно и будет, — сказал я.

Меня Николай Александрович всегда встречал с радостью — ему нужен был слушатель. Ну, а я нуждался в его скептицизме, чтобы оттачивать свою еще незрелую мизантропию. Организм Николая Александровича не выносил алкоголя, и он не пил. Как же бедняга натерпелся в жизни из-за этого. Обычно мы с ним довольствовались чаем.

Ситуацию в России Николай Александрович оценивал крайне негативно.

— Понимаете, Володя, у нас начинается всевластие воров в законе, — говорил он. — К власти прорвались хищники, разграбившие страну. Они-то и есть настоящие, а не метафизические воры в законе. Вот увидите, они зачистят всех своих конкурентов, чтобы их никто не мог зачистить. Режим, который укрепляется сейчас, настолько несимпатичен, что рано или поздно сдохнет от отвращения к самому себе.

— Но разве власть большевиков была лучше?

— Глупый Володя, ну, конечно, лучше. Большевики, они что, с Луны свалились? Советская власть — закономерный результат исторического развития России. Как вам нравится такой вот факт. За два только года Большого террора в славные наши органы поступило пять миллионов доносов от простых советских людей. Мотивы у доносчиков были самые разные, но факт остается фактом. Несколько сот тысяч таких же простых советских людей были расстреляны по этим доносам.

— Вы обвиняете целый народ, Николай Александрович.

— Не обвиняю, а констатирую факт. Всем нам постоянно вбивали в голову, что мы — прекрасный народ. Трудолюбивый, отзывчивый, работящий. Вот только нам как-то фатально не везет. Власть почему-то всегда плохая. Чтобы кто-то хвалил власть — я такого не помню. Соседи нас терпеть не могут. Мы к ним с добром — а они морды воротят, что Польше, что в Грузии. И живем мы отчего-то хуже некуда. Но если мы такие хорошие, а жизнь наша такая плохая, то должно ведь быть какое-то объяснение всему этому? И оно, разумеется, есть. Во всем виноваты враги, а их тьма-тьмущая: польские интриганы, американские монополисты, католики, мировой империализм, жидомасоны, кавказцы, глобалисты. Этот список вы и сами можете продолжить.