Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

Однажды Марк привел меня к дому у Пяти Углов.

— В этом доме жил Некрасов с Авдотьей Панаевой — первой тогдашней красавицей и одной из первых в России эмансипированных женщин, — сказал он.

— И ее муж Иван Панаев жил с ними?

— Разумеется. Но соперником Некрасову он не был. Славный малый, мот, повеса и ловелас, он предпочитал прелести гризеток и продажных женщин.

— А Достоевский действительно был в нее безнадежно влюблен?

— С первого взгляда. Авдотья Яковлевна была диво как хороша. Смуглая брюнетка с фарфоровым лицом и осиной талией. Да что там Достоевский! Она влюбила в себя весь литературный Петербург. Чернышевский целовал ей руки — ни одна женщина не удостаивалась подобной чести. Умирающий Добролюбов клал ей голову на колени. Некрасов — счастливый любовник, не в силах вынести такого счастья, много раз убегал от нее и снова возвращался.

— А Панаев?

— А Панаев был истинно русский человек, чувствовавший себя лучше всего, когда что-то терял. Журнал отдал Некрасову, а заодно жену и квартиру. Остатки состояния промотал и лишь тогда облегченно вздохнул. Это была полная свобода от утомлявших его обязанностей. Однажды, устав от чувственных удовольствий, прилег отдохнуть на диван — и умер. А ему даже полтинника не было. Некрасов с Авдотьей, занятые выяснением сложных своих отношений, даже внимания на это не обратили.

В переулке Глинки Марк показал мне дом, где жила Марина Басманова — муза Бродского.

— Ты был с ней знаком? — спросил я.

— Я видел ее только раз, да и то мельком, — ответил Марк. — Но мне о ней много рассказывали.

— Она была роковой женщиной? Два поэта сходили с ума из-за нее.

— Не думаю, она по складу своего характера Лилит — самый опасный тип женщины.

— Первая жена Адама, не вкусившая яблока с древа познания, и поэтому не знавшая греха?

— Ну, да. Лилит неведомы ни добро, ни зло. Она не знает ни любви, ни сострадания. Не имеет души, о спасении которой надо заботиться.

В одну из наших прогулок нас занесло в Русский музей на выставку «Советское искусство сталинской эпохи». Там мы увидели монументальные творения сталинских живописцев и плачущих от умиления старых большевиков. Один из них, вдосталь налюбовавшись излучающими оптимизм полотнами, утирая слезы, сел в свой мерседес и отчалил.

— Бывший обкомовский работник, а ныне рэкетир, — с уверенностью сказал Марк. — Дитя перестройки.

В сентябре 93 года, когда золотисто-янтарные деревья начали уже насыщать воздух тонким ароматом опавшей листвы, Питер был особенно красив. Теплая солнечная погода создавала иллюзию, что лето еще не закончилось. Но к концу сентября погода резко ухудшилась. Начались дожди. Не унимался порывистый ветер. Природа как бы реагировала на происходившие в стране события, за которыми в прямом эфире наблюдал весь мир.

В сентябре Ельцин распустил Верховный Совет Российской Федерации, блокировавший реформы и встречавший в штыки любое начинание президента. Совет отказался подчиниться, сместил Ельцина, назначил президентом Руцкого и, в духе 91 года, призвал народ защитить Белый дом и «гибнущую российскую демократию».

Народ сбежался пестрый, в основном прокоммунистический и национал-фашистский. И конечно же, тон среди них задавали красно-коричневые «башибузуки» Анпилова и Макашова. Белый дом был окружен красными флагами.

На стенах появились антисемитские надписи. На улицах забушевали толпы с красными знаменами и лозунгами: «Назад, в прошлое!»

В эту бурлящую массу и бросил Руцкой с балкона Белого дома клич: «Идите в Останкино!» Руцкой совершенно потерял голову и трагически не понимал обстановки. Властям нужна была кровь, чтобы развязать себе руки.

И она пролилась. Толпа во главе с Анпиловым и Макашовым попыталась штурмовать телецентр. Были жертвы…

Лучшего подарка Ельцину Руцкой сделать не мог.

Си-эн-эн вела прямой репортаж с места событий. Когда люди видели перекошенные злобой лица, слышали вопли: «Назад, в прошлое», они говорили себе: «Тьфу, тьфу! Лучше уж воры, чем эти отморозки!»

Утром 4 октября мы с Николаем Александровичем припадаем к телевизору. Сплошной триллер. Весь мир видит, как президент страны пушками танков расстреливает свой парламент. На Кутузовском проспекте напротив Белого дома тьма зевак. У парапета на мосту сотни зрителей. Еще бы! Такое зрелище пропустить нельзя.

— Почему не разогнали народ? — спрашиваю Николая Александровича.

Он пожимает плечами:

— Думаю, они живой щит для атакующих.

На экране новые кадры. Бьют 125-миллиметровые пушки прямо в окна верхнего этажа. И вот уже весь верх здания пылает. Огонь быстро распространяется. Цепь солдат в касках ведет по мятежному парламенту плотный огонь. Вплотную к ним роятся мальчишки. За ними — ликующие зрители. Все это похоже на греческую трагедию с неизбежным трагическим финалом.

Вновь и вновь показывают здание Белого дома, окутанное клубами черного дыма. Все кончено.

— Вот и завершился спектакль «Конец российской истории», — говорит Николай Александрович.

Он бледен. Руки у него дрожат.

— Ну, это уж слишком мрачно, — говорю я.

— Дай бог, чтобы я ошибался, — грустно улыбается Николай Александрович. — Вы ведь знаете, что я не выношу коммунистов всех мастей, а коммунистов-оборотней особенно. Нынешняя же только что расстрелянная оппозиция Руцкого — Хазбулатова вызывала у меня неприятие, граничащее с отвращением. Но сейчас это не имеет никакого значения.

— Почему?

— Да потому что 21 сентября, в тот самый день, когда Ельцин издал указ о роспуске парламента, собрался Конституционный суд и вынес заключение, что действия президента не соответствуют нескольким статьям конституции и служат основанием для отрешения его от должности. Вот и все. Баста.

— Значит, вы считаете, что после этого все действия президента Ельцина против Верховного Совета были незаконными?

— Ну, разумеется. Плох или хорош Конституционный суд, но это высший арбитр страны. Его постановления — это закон, который все, включая президента, обязаны исполнять.

Когда мы уезжали из Петербурга, там царил беспредел. Как будто рухнули какие-то сдерживающие барьеры, и на свет, как тараканы, вылезли всякие мерзавцы, бандюги, убийцы, воры-чиновники, грязные политиканы и т. д.

С годами положение стабилизировалась. Беспредел ввели в жесткие рамки. В стране произошел обмен политической лояльности на экономическую стабильность — обывателям ведь все равно, кто ими правит. Огромные сырьевые богатства страны, которые как ни грабили, но так и не смогли разграбить до конца, взяли под полный контроль. Армия чиновников, добившаяся такого благосостояния, которое им и не снилось, стала надежной опорой авторитарного режима. Права на свободные выборы и забастовки стали фикцией. Судебная власть утратила независимость. Средства массовой информации хором поют осанну правящей элите, воспринимающей собственную деятельность не как служение обществу, а как род бизнеса.