Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

Теперь это уже совсем другая Россия…

«Счастливым, да и то относительно, можно стать, лишь не испытывая никаких желаний, сведя мироздание к нескольким простым вещам. Беда лишь в том, что и это бремя тоже становится рано или поздно невыносимым», — сказал мне человек, которого я знаю много лет. Когда-то мы вместе учились в Иерусалимском университете, и у нашего профессора, ученого с мировым именем, его рейтинг был достаточно высок. Аналитический ум, знание нескольких европейских языков, утонченность восприятия — все это не понадобилось ему впоследствии. Вот уже несколько десятилетий он занимается исключительно заботами о собственном здоровье — ходит по врачам, регулярно проделывает какие-то медицинские процедуры. Вздорная нелепость такого существования поглотила его целиком, не оставив места для интеллектуальных занятий.

Его жена покончила с собой необычайным способом. Надела противогаз с закрытым фильтром так, что сорвать не смогла в последнюю минуту, повинуясь слепому инстинкту жизни. Но и это трагическое событие ничего не изменило в его мироощущении. Бывает ведь так, что дерево еще цветет, а внутри оно уже гнилое, мертвое.

— Тебя не тяготит такая жизнь? — спросил я в одну из редких наших встреч.

Он пожал плечами:

— Жизнь — гибельный поезд. Сойти с него можно, но тогда попадешь сразу на конечную остановку. К чему спешить, если мир все равно вот-вот исчезнет, как шагреневая кожа? Ты заметил, что каждый последующий час короче предыдущего?

Я вспомнил, как однажды мой приятель изумил профессора, цитируя Тацита по латыни, и подумал, что он ужаснулся бы тогда, если бы каким-то образом смог увидеть жалкую нелепость своего последующего бытия.

Судьба — нечто невыразимое, какое-то предначертание, довлеющее над человеком. Но он ни за что не поверил бы в те годы, что его судьба выявится в бесполезном и бессмысленном прозябании.

Такое неверие тоже разновидность надежды, повсюду сопровождающей человека, не исчезающей даже когда начинаешь испытывать томительное раздражение — не только от общения с когда-то близкими людьми, но и в собственной семье. Если накатывает такое, то лучше всего взять таймаут, исчезнуть, уйти, перенестись в иной мир, в другое измерение. Туда, где тебя никто не окликнет на улице. Это лучший способ избавления от тягот повседневности для тех, кто, подобно мне, воспринимают устоявшийся ритм существования как нечто непоправимо горестное. Нельзя упускать случайностей, которые хоть как-то разнообразят скудость жизни.

Вспоминая свои московские впечатления, я понимаю, что все зафиксированное памятью быстро теряет свои привычные очертания. То, что уже сложилось и где-то еще существует, вдруг начинает колебаться, превращается в бесформенные клочья, растворяющиеся в таинственных ее глубинах. Людям обычно свойственно подвергать память вивисекции, чтобы заставить прошлое служить каким-то своим целям.

У меня никаких целей нет. Москве же в моих заметках отводится всего лишь роль шампура, на который нанизываются шашлыки.

В Москве я очутился случайно, в результате решения, принятого по наитию. Просто однажды позвонил своему школьному товарищу, живущему в Бат-Яме, и, узнав, что он собирается туда, неожиданно для себя попросил:

— Возьми меня с собой.

Он, ничуть не удивившись, ответил:

— Заказывай визу.

С Ариком — так зовут моего однокашника, мы расстались после окончания школы и тридцать пять лет не виделись. А когда встретились здесь, в Израиле, то первое — и шокирующее — впечатление я получил от шкодливой работы времени. На себе этого как-то не замечаешь. Но почти сразу поредевшие волосы, седина, грузность, мешки под глазами, красноватый цвет лица и другие возрастные приметы растворились в проявившихся вдруг чертах сопливого мальчишки с соседней улицы, уступавшего мне свой велосипед, чтобы я мог пофорсить перед девочкой из параллельного класса, которая мне нравилась. Я и сегодня ему благодарен за это.

Друзей детства мы обычно ценим за те воспоминания о нашем прошлом, которых не существовало бы без них.

Много лет мой товарищ был начальником крупного строительного треста в Туле, что, как ни странно, не отразилось на его характере. Он, правда, упрям, прямолинеен и несколько грубоват, но эти качества были присущи ему и в детстве. Не они определяют его суть. Ему почти всегда удавалось себя контролировать. Он сумел настоять на том, чтобы Гарик, его сын, пошел учиться в технический вуз, к чему у парня совершенно не лежала душа. И сын ненавистный факультет окончил, хоть осознавший свою ошибку отец и предлагал своему первенцу бросить опостылевшую учебу и заняться тем, что ему по сердцу.

— Нет уж, — отвечал сын. — Ты хотел диплом, и ты его получишь.

Диплом сыну так и не понадобился, ибо началась перестройка, и он вполне успешно занялся бизнесом. Стал совладельцем полотняного завода, принадлежавшего когда-то Николаю Афанасьевичу Гончарову, безумному тестю Пушкина.

Зато на дочь — ее зовут Инна — отец уже не давил, и она пошла в жизни той дорогой, которую сама для себя выбрала.

В двухкомнатной квартире Гарика я и прожил московские свои две недели. Арик обосновался у Инны.

Забегая вперед, скажу, что в Туле, где мы провели два дня, об Арике я слышал лишь хорошие слова от людей, бывших когда-то в его подчинении. О многих ли начальниках хранят благодарную память те, кто от них зависел?

Есть у Иосифа Бродского эссе, которое называется «Речь на стадионе». Это текст его выступления перед выпускниками Мичиганского университета, напутствие вчерашним студентам. Среди советов, которые дает им поэт, есть и такой: «И теперь, и в дальнейшем старайтесь быть добрыми к своим родителям. Если это звучит слишком похоже на „Почитай отца твоего и мать твою“, ну что ж. Я лишь хочу сказать: старайтесь не восставать против них, ибо, по всей вероятности, они умрут раньше вас, так что вы можете избавить себя по крайней мере от этого источника вины, если не горя».

Я видел, как относятся к Арику его дети, и знаю, что «этого источника вины» у них не будет.

Так получилось, что в Москву я прилетел один, в середине сентября. День был мягкий и теплый. В Шереметьево поволок я свою сумку с «Камелем» и «Смирновкой» к таможенному контролю, где уже возникла длинная очередь. Сбоку стоял человек и безучастно глядел на происходящее, всем своим видом показывая, что ему некуда спешить. Я узнал его, подошел и тронул за рукав:

— Ты здесь, в Москве? Вот уж не ожидал.

Он медленно повернул тяжелую голову. Его зеленоватые выцветшие глаза смотрели прямо на меня спокойно и безмятежно.

— Кто это? — спросил он.