Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

В одном из глубинных переходов московской подземки, где особенно ощутима затхлость устоявшегося воздуха, я как-то увидел девочку лет восьми с ангельским личиком, просящую милостыню. Стоящая сбоку банка уже была до краев наполнена рублями и монетами. Вдруг откуда-то возникла дородная баба с кирпичного цвета лицом, обдала меня холодом пустого взгляда, пересыпала содержимое банки в свою сумку и исчезла. Я успел заметить, как сверкнули перстни на ее жирных пальцах. Девочка даже не вскинула опущенных ресниц. Потом мне рассказали, что взрослые часто заставляют детей нищенствовать, ибо им подают больше.

Арик почти не сопровождал меня в моих московских прогулках. Я бродил по городу, дорожа своим одиночеством, наслаждаясь тем, что мне решительно некуда спешить. Я ничего не ждал и поэтому не боялся разочарования. Человеческие тени мелькали вокруг меня, не вызывая никаких чувств.

Новая Москва меня не интересовала. Меня тянуло в самую аристократическую часть города, на старый Арбат — последний оплот истинно московской интеллигенции.

Сегодня от «московского Сен-Жермена» мало что осталось. Его живое тело разрезано проспектом, почему-то названным «Новый Арбат», хотя со старым он не имеет ничего общего. Эту шоссейную магистраль с многоэтажными серыми коробками прокладывали, сметая с лица земли старинные церкви, особняки и тихие арбатские переулки. Причиненный Арбату ущерб навсегда оставил рубцы на его теле.

И все-таки Арбат пережил владычество коммунистов, и будет жить, пока живет Москва.

На Арбате много уличных художников и антикварных лавок, куда часто заглядывают нумизматы и коллекционеры старинных книг. И нигде я не видел столько красивых женщин. Они спешили куда-то, гуляли, заходили в кафе и в магазины, исчезали так же внезапно, как появлялись, оставляя после себя на какое-то мгновение ощущение зыбкой пустоты.

У дома номер 43 я останавливался каждый раз, когда шел по Арбату. Здесь родился и вырос Булат Окуджава.

Его песни я люблю с юности. Со временем научился ценить и прозу, в особенности «Путешествие дилетантов» — романтическую симфонию без единой фальшивой ноты.

Не раз в тяжкие минуты я вспоминал его спокойный, отрешенный от суеты голос, и мне становилось легче от этого воспоминания. Жалею, что так и не решился сказать об этом ему лично, когда за несколько лет до его смерти нас познакомила в буфете иерусалимского радио моя старинная приятельница Эстер Карми. Это была одна из тех случайностей, которые украшают жизнь.

В буфет я заглянул без всякой цели, по какому-то наитию, и сразу увидел его. Он сидел чуть сгорбившись и слушал, что говорила Эстер, с тем естественным вниманием, по которому безошибочно узнаются хорошо воспитанные люди. Поймав мой умоляющий взгляд, Эстер улыбнулась и жестом пригласила к их столику:

— Познакомься, Булат, с моим коллегой.

Таким я себе его и представлял. Тонкость. Патрицианская отстраненность. Внутренняя сосредоточенность человека, знающего цену одиночеству.

Я попытался выразить свое восхищение «Путешествием дилетантов», пробормотав, что «эта штука посильнее „Фауста“ Гете». Он едва заметно улыбнулся. Начинался ничего не значащий разговор, неизбежный в таких случаях. Мне этого не хотелось, и я, понимая, что другой возможности не будет, почти с отчаянием сказал:

— Булат Шалвович, я недавно прочитал воспоминания Давида Шраера-Петрова. Это правда, что он там пишет про вас и про Олю?

Он удивленно взглянул на меня — и засмеялся:

— Правда лишь то, что я отбил у него бабу. Давид мне этого до сих пор простить не может.

С холодной отрешенностью, появляющейся только с годами, когда смотришь на себя прежнего так, словно речь идет о чужом далеком человеке, написал Давид о своей любви к черноволосой баскетболистке Оле, ставшей его невестой. Потом Давид должен был куда-то уехать на несколько месяцев, а когда вернулся, то узнал, что его Олю соблазнил на пьяной вечеринке щеголеватый грузин с усиками. Звали его Булат Окуджава, и он уже был известен в узких кругах как исполнитель собственных песен под гитару.

Давида поразило, что Оля отнеслась к его возвращению, как Брут к призраку, возникшему перед ним при Фермопилах.

Считая, что зло должно быть наказано, Давид сунул за пояс нож и пошел к соблазнителю, но, встретив его взгляд — спокойный, с легким оттенком сожаления, — заколебался.

— Не буду тебя отговаривать, — сказал Булат. — Решил, так делай. Прошу только об одном: приходи сегодня вечером на мой концерт. А там поступай, как знаешь…

И Давид ухватился за эту отсрочку. В тот вечер Булат пел, как никогда еще не пел в своей жизни. Он исполнял песни, посвященные Оле: «Ты мальчик мой, мой белый свет, Оруженосец мой примерный». «Я люблю эту женщину, Очень люблю»…

И Давид, понявший, что Оля — судьба не его, а Булата, тихо вышел…

Давно уже нет Булата Окуджавы. Что стало со Шраером-Петровым — я не знаю. Если он жив, то наверняка распрощался с надеждами на какое-то будущее в литературе. Остались от этой истории лишь песни Булата, посвященные Оле.

В пяти минутах ходьбы от Арбата находится слегка изогнутый Борисоглебский переулок, где в доме номер 6 с 1914 по 1922 год жила Марина Цветаева. К ее столетию здесь открыли мемориальный музей — уже после крушения режима, противившегося этому до последнего издыхания.

Вот как сама Цветаева описала свое московское жилище в «Повести о Сонечке»: «Я должна немножко объяснить этот дом. Дом был двухэтажный, и квартира была на втором этаже, но в ней самой было три этажа. Как и почему — объяснить не могу… Все было огромное, просторное, запущенное, пустынное, на простор и пустоту помноженное, и тон всему задавал чердак, спускавшийся на второй чердак и оттуда распространившийся на все помещение вплоть до самых отдаленных и как будто бы сохранных его углов».

После отъезда Цветаевой с дочерью за границу в 1922 году дом этот был превращен в коммуналку, где жили сорок человек. Все было разгромлено, разорено, загажено. На реставрацию пришлось потратить больше времени, чем на восстановление главного храма страны.

Дом этот я нашел без труда и позвонил у резной двери с чувством смутной неловкости, как и приличествует незваному гостю. Дверь открылась сразу, словно меня ждали.

— Заходите, — приветливо сказала молодая женщина в платье строгого покроя, хорошо облегавшем ее ладную фигуру. — Вы сегодня первый наш посетитель.

Продолговатого разреза глаза, чуть тронутые зеленой акварелью, золотисто-каштановые волосы и едва заметная сутуловатость отдаленно напоминали хозяйку этого дома тех давних времен. Узнав, что я журналист, да еще из Израиля, Мила — так звали встретившую меня сотрудницу музея — обрадовалась.