Джерри Тонер - Бесславие: Преступный Древний Рим

Вернемся к сообщениям о ночных разбойных нападениях Нерона на прохожих. Что мы можем здесь сказать? Мы не знаем (и вряд ли когда-нибудь узнаем), что именно происходило в то время и происходило ли вообще, но едва ли мы сильно ошибемся, если предположим, что кому-то было очень выгодно сделать эти истории достоянием общественности, поскольку они прицельно бьют по самым чувствительным точкам римской элиты. Ведь перед нами император, опустившийся до сближения с людьми из самых низов. Не надо забывать, что, рассорившись с сенатом, Нерон стал искать популярности и поддержки у простонародья с целью легитимизации своего правления. Так разве найдется лучший способ показать всю глубину падения Нерона и вместе с тем всю степень его сближения с плебсом, чем изобразить императора, ведущего себя как последний плебей? Приписываемые ему деяния имели место под покровом ночи в таких глухих закоулках города, куда благоразумные римляне опасались и заглядывать. То были городские кварталы, буквально олицетворявшие всё самое дурное и порочное, что только имелось в ту пору: мир, преисполненный насилия и населенный вышедшими из-под контроля людьми; мир, где от традиционных добродетелей, позволивших Риму завоевать и построить свою империю, давно не осталось и следа… Но, вероятно, прежде и превыше всего образ распоясавшегося императора являлся метафорой правителя, утратившего всякую легитимность, а потому заслуживающего и суда наравне с обычными уголовниками, и физического наказания за свои злодеяния.

Приписываемые Нерону нападения на случайных богатых прохожих служили также метафорой склонности Нерона к насилию над аристократией как таковой, а жестокость, с которой он якобы расправлялся со своими жертвами, — метафорой его режима. А главное, сам факт попрания закона главой судебно-правовой системы символизировал злонамеренность действий Нерона, использовавшего пребывание на высшем государственном посту не на благо общества, а для сокрушения установленного социального порядка. Нам вся эта история может показаться довольно глупой, вот только жизнь при Нероне для многих представителей римского высшего класса в самом деле превратилась в сущий ад. Образ Нерона в ипостаси ночного грабителя донельзя точно выражал подобные страхи в форме простой и доходчивой истории. Автор этих строк понятия не имеет, совершал Нерон приписываемые ему разбойные вылазки в действительности или нет. Да это в каком-то смысле и не важно. Кто-то очень хотел представить аристократической публике портрет императора, ведущего себя как уличная шпана, дабы пробудить в них праведное возмущение самим фактом пребывания у власти столь вульгарного человека. Ведь, по сути, именно поведение, недостойное члена правящей элиты, и вменялось в вину Нерону прежде всего; именно оно казалось основной проблемой.

Замечательные тексты, иллюстрирующие восприятие Нерона простонародьем, — описания Великого пожара 64 года, в разжигании которого многие подозревали и обвиняли государя. Сохранившиеся источники передают невероятный панический ужас, которым были охвачены римляне. А виноват во всем Нерон, поскольку лично он якобы «тайно разослал каких-то людей, которые под видом пьяных дебоширов сначала подожгли в разных частях где-то одно, где-то два или же несколько зданий, так что жители оказались в совершенной растерянности», и вскоре «такое страшное смятение овладело повсюду всеми людьми, что они метались из одной стороны в другую, как безумные», а в разгар бедствия «многие, обезумев от несчастья, даже бросались в огонь» (Кассий Дион, Римская история, LXII.16–18) [18] Фрагменты книги LXII даны в переводе Е. Молева и Н. Сивкиной. .

Также и Тацит особое внимание уделяет участи толпы. Всеобщее смятение, по его словам, охватило людей, и великое множество народа сгорело, задохнулось и было затоптано, «не зная, откуда нужно бежать, куда направляться», поскольку стремительному распространению пламени способствовал «сам город с кривыми, изгибавшимися то сюда, то туда узкими улицами и тесной застройкой, каким был прежний Рим» (Тацит, Анналы, XV.38). Но вправду ли волновала Тацита судьба простых горожан, о которых он столько написал? До какой-то степени, может быть, и волновала, но весьма похоже, что историк умело использовал описание пожара в качестве лишнего повода подчеркнуть масштаб страданий римлян под гнетом власти Нерона, императора чрезвычайно скверного. Нам предлагают исключительно злодейский образ Нерона — разбойника и поджигателя. Следует отметить, что Тацит создавал свои «Анналы» для элиты, а не широкой читающей публики. Простой народ в его изложении играет роль сугубо иллюстративную и вводится в повествование лишь для того, чтобы пролить свет на беззакония, творящиеся в высокой политике. И мы невольно оказываемся втянутыми в литературные игры римской элиты.

Прямой противоположностью Нерону предстает в источниках Октавиан Август — император, сумевший восстановить законность, обеспечить безопасность и навести порядок. После беззаконий, творившихся на фоне гражданских войн на закате республики, повсеместно расплодились банды, состоявшие, вероятно, по преимуществу из солдат разгромленных армий. Согласно Светонию, Август положил конец этим разбоям, расставив караулы и распустив новоявленные коллегии, служившие ширмой для организованной преступности. Затем он провел судебную реформу, позволившую прекратить бесконечно затягивать дела, которые прежде рассматривались только ради сведения личных счетов с обвиняемыми (Божественный Август, 32). Опять же, многое здесь вполне может соответствовать действительности. Однако Светоний счел важным перечислить эти заслуги Августа для того, чтобы тем самым зафиксировать в истории портрет лидера, восстанавливающего общественный порядок, и одновременно описать судебно-правовую систему, призванную поддерживать установленный порядок и отражающую саму его суть.

Итак, можем ли мы реконструировать хоть что-то из реалий насильственной преступности в Римской империи? Тексты жалоб в суды полезны тем, что позволяют услышать голос простых людей, стоявших на низких ступенях социальной лестницы, но к этим документам ни в коей мере нельзя относиться как к некоему древнему подобию современных исковых заявлений или показаний потерпевших. Складывается совершенно определенное впечатление всеобщей жесткой конкуренции в борьбе за продвижение вверх по ступеням социальной иерархии, — в борьбе, которая часто оборачивалась кровопролитием. Это сегодня мы склонны изыскивать бескровные пути разрешения споров и считать вспышки насилия срывом процессов мирного урегулирования конфликтной ситуации, а в Риме, похоже, силовое решение считалось естественным и даже надлежащим способом положить конец любым разногласиям. В таких случаях насилие часто облекалось в ритуальные формы и даже служило мощным источником чувства общности. Сплачивая людей в борьбе за общее дело, насилие, можно сказать, играло даже в чем-то позитивную социальную роль.