Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

О денежных условиях службы полиции в Москве мне пришлось, например, слышать два рассказа, в искренности коих не имею оснований сомневаться. В 1890 г. дядя моей будущей жены А. М. Охотников, о котором мне придется еще говорить дальше, будучи мировым судьей, отказался пойти в земские начальники, находя эту должность слишком зависимой от губернатора, и приехал в Москву к великому князю Сергею Александровичу просить о какой-нибудь другой должности. И сам великий князь, и ряд его окружающих были товарищи Охотникова по Преображенскому полку, и они убедили его пойти в участковые приставы, ибо, как они говорили, в полиции надо искоренить взяточничество, и в ней нужны честные люди. Уже с первых дней А. М. Охотников убедился, что на отпускаемые ему средства содержать канцелярию участка невозможно, но его успокоили, что великий князь надеется скоро получить на это дополнительные кредиты. Через 6 месяцев они отпущены, однако, не были, и Охотников из приставов ушел, приплатив за это короткое время на содержание участка своих 8000 рублей.

Несомненно, будучи богатым человеком, он являлся исключением в полиции. Громадное же большинство ее чинов, люди неимущие, чтобы покрывать эти расходы, должны были брать, и об этих взятках мне пришлось слышать от бывшего Старорусского исправника Мосолова, переведенного в Москву приставом около 1900 года и быстро сведенного в могилу тамошней интенсивной работой. Он был позднее в Старой Руссе в отпуску, и из рассказов его выяснилось, что с 1890 года положение не изменилось и что потому было неизбежно брать. Помню, что он говорил, что в его окраинном участке было много извозчичьих дворов, и с каждой извозчичьей «жестянки» он брал по рублю, что и составляло ему в год 3000 рублей. Конечно, часть этих сумм увеличивала скромные оклады и его, и его помощников, но сколько это им составляло, я, конечно, никогда не слышал.

В Петербурге, где у моего отца были дома, в участок посылались «праздничные» на Рождество и на Пасху — просто потому, что так полагалось, хотя никаких требований о них не было. Это была, конечно, своего рода страховка на всякий случай от неприятных придирок, главным образом на случай упущений по «прописке» чьих-либо паспортов, что — при почти 250 квартирах в домах отца — со стороны старших дворников было всегда возможно.

В уездах я никогда не слышал, чтобы такие систематические взносы кем-либо делались, хотя и допускаю вполне, что фабриканты их делали. Надо, впрочем, отметить, что в прежние времена очень развита была практика, что фабриканты, а иногда и помещики, оплачивали за свой счет дополнительных полицейских, которые их охраняли. Естественно, что для этой своего рода частной полиции интересы ее нанимателей были им более близки, чем общегосударственные соображения. Между прочим, известный юрист Носович, тогда обер-прокурор Сената, принимавший участие в сенаторской ревизии по случаю известного расстрела рабочих на Ленских приисках, объяснил его отчасти тем, что не только полицейские, но и вообще все местные представители власти оплачивались из кассы компании.

Был, несомненно, и произвол в действиях полиции, но опять же в гораздо меньших размерах, чем про это обычно говорилось. Большею частью это была просто грубость и проявление невежества низших ее чинов, то, что называлось «административным восторгом», но в этом именно полиция была повинна менее, быть может, чем многие другие должностные лица. На ней лежало поддержание внешнего порядка, и это выполнялось ею часто грубо, но надо также считаться с тем, что набиралась она ведь из слоев очень в то время мало культурных.

Когда говорилось про подавление полицией беспорядков, про порку и стрельбу, то забывали, что нормально в этих случаях она была менее всех ответственна; пороть приказывал обычно губернатор или вице-губернатор, а стрельба зависела от военных властей. Ведь полицейские набирались из тех же крестьян, и классовой враждебности ни к ним, ни к рабочим у них не было, но служба была их куском хлеба, и они и выполняли свои обязанности так, как это тогда полагалось.

В Старой Руссе при мне сменились три исправника. Застал я там Н. Х. Мосолова, цыгана по типу, — сына известного Казанского полицмейстера, точного исполнителя приказаний губернатора Скарятина, отданного, в конце концов, Сенатом под суд за то, что на пожаре он приказал выпороть кого-то, кого не полагалось. По высочайшему повелению дело это было, впрочем, прекращено, но и Скарятину и, кажется, Мосолову пришлось со службы уйти. Наш Мосолов был отцом большой семьи, содержать которую было ему нелегко, и он стремился перейти в одну из столиц, что ему, как я уже говорил, и удалось. Был он несколько театрален, но его скорее любили, ибо вреда он никому не делал. Заменил его тихенький старичок Плеснев, на поколение запоздавший смертью, очень почтительный и никогда не подымавший голоса; скоро он умер и в исправники попал тогда давнишний помощник исправника И. С. Грузинов, который и пробыл в этой должности до революции. Был он без всякого образования, и службу начал урядником, но благодаря природному уму и такту, дошел до исправника. Несмотря на свой совершенно «стрюцкий» вид и на то, что внешнего авторитета у него как будто не было, он был в Старой Руссе популярен. Насколько я замечал, он был всегда хорошо осведомлен обо всем, что происходило в уезде, но никогда не раздувал зря того, что можно было якобы проглядеть, не отвечая самому за это.

Его заменил в должности помощника исправника наш становой пристав В. Н. Владыкин, большой мужчина в очках, хороший, но очень наивный человек. Пройдя младшие классы гимназии, он по бедности должен был ее бросить, работал писцом в полиции и, понемногу продвигаясь, дошел до исправника в Устюжне. Он был фанатик эсперанто, и даже меня как-то пытался привлечь в адепты этого языка. В первые дни революции он глупо погиб: ничего про нее не зная, он вернулся из уезда с какой-то комиссии на одну из железнодорожных станций, где уже образовалась небольшая революционная группа; когда Владыкин и его спутники вошли на станцию, их встретили возгласом: «Руки вверх!». Не обратив на это внимания, он сунул руку в карман за платком, чтобы протереть очки, без которых ничего не видел, но это приняли за попытку вытащить револьвер, и он был убит наповал.

Я пропустил упомянуть раньше про двух моих непосредственных помощников — заседателей дворянской опеки. Дела у них не было никакого, и все их функции сводились к получению жалований из дворянских сборов по 350 рублей в год, причем, когда я вступил в должность, они не получили еще за два года. Обычно избирали на эти должности каких-нибудь старичков для увеличения их ничтожной пенсии; при мне это были два отставных полковника: Долгоруков и Шемякин. Долгоруков, бывший ротный командир Аракчеевского кадетского корпуса, был деликатный человек, которого все уважали.