Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Масловский был человек тоже добросовестный, но менее крупный, чем Кршивицкий, и ведал в Губернском Присутствии судебными делами. Являясь кассационной инстанцией, Губернское Присутствие не должно было касаться существа дел, но как я убедился, не только в нем, но и в Сенате, да и в кассационных инстанциях других стран, это правило часто нарушалось. В частности, при наличии чьего-либо особого мнения, решение Съезда без исключения отменялось: «Если вы сами не пришли к единогласию, то как хотите вы, чтобы мы не поручили другому Съезду проверить ваше постановление», — было мне как-то сказано.

Члены Новгородского Окружного Суда, и особенно товарищи прокурора постоянно принимали участие в деятельности Съезда, и мне многих из них пришлось позднее встречать на более высоких постах. Из председателей суда отмечу, впрочем, только Кемпе, добросовестного немца, но бюрократа и скорее ограниченного юриста, позднее выступавшего в ряде политических процессов. Чаще всего приходилось мне заседать с членом суда Дементьевым, маленьким рыжим человеком, довольно мрачным, большим приятелем Тиличеева.

Прокуроры были более интересными. Застал я в этой должности Д. Р. Вилькена, которого я помнил еще как постоянного посетителя правоведской церкви. Позднее я был одновременно с ним членом Главного Управления Российского Общества Красного Креста, где, как и в предшествующих его занятиях, его глубоко уважали, что, впрочем, не мешало тому, что относились к нему несколько иронически, ибо человек он был немудреный. Заменил его в Новгороде Трусевич, позднее бывший директором Департамента полиции. Ему предшествовала из Петербурга неважная репутация, ибо ему там другие товарищи прокурора не подавали руки: он был в числе «политических» товарищей прокурора и подал рапорт, что один из его коллег пропустил в тюрьму, проглядев спрятанную в переплете книги записку к какому-то политическому заключенному. Поэтому и в Новгороде отношение к Трусевичу тоже было острожное. Заменил его С. В. Завадский, сын того, про которого я говорил выше, лично привлекательный и прекрасный юрист, бывший в эмиграции профессором Пражского университета. Много сменилось при мне товарищей прокурора в Новгороде: этот город, как и Псков, считался для них преддверием к переводу в Петербург, и многие из них потом быстро выдвинулись на государственной службе. Застал я в Новгороде в числе их Степанова, бывшего потом товарищем министра внутренних дел Урусова, о котором я уже упоминал, и Иславина и Вороновича, бывших позднее губернаторами. Степанов оставил у меня воспоминание, главным образом, как о хорошем чиновнике, а к двум последним мне еще не раз придется вернуться.

Последним упомяну я князя П. П. Голицына, тогда Новгородского уездного предводителя дворянства, человека удивительно привлекательного и глубокой порядочности, который в Новгороде пользовался исключительной популярностью. Женат он был на А. Н. Мещерской, сестре княгини Васильчиковой, женщине очень скромной и достойной, которую все глубоко уважали. Голицыну принадлежало около станции Ушаки громадное имение Марьино, если не ошибаюсь в 14 000 десятин, которое, однако, только окупало расходы по своему содержанию. Других средств у Голицыных не было, и по мере того, как семья его увеличивалась, жить ему становилось все труднее. Поэтому, когда он был выбран губернским предводителем, что требовало значительных расходов, ему стали помогать богатые родственники. В день серебряной свадьбы Голицыных я был у них в Марьине, где из громадного дворца их оставалась только половина — другая сгорела за несколько лет до того, и у них не было средств восстановить его. Один из предков Павла Павловича был известным министром Александра I, и в Марьине показывали ряд вещей, связанных с памятью этого государя. В 1906 году Голицын был выбран от дворянства членом Государственного Совета, где тоже пользовался общей симпатией, но роли не играл. В 1912 году он начал худеть и хворать, оказался у него рак, и весной 1913 года он умер. Быть может, ему я обязан, более, чем кому-либо другому, примером и советом, а при первом моем избрании в члены Государственной Думы и помощью. Должен сказать, что, хотя он и не был светилом, но если бы в среде дореволюционного правящего класса было больше людей морально и по такту подходивших к Голицыну, многие ошибки могли бы быть предупреждены.

Вскоре после этой поездки в Новгород мне пришлось поехать туда вторично, уже по делам службы, в качестве сословного представителя на выездную сессию Судебной Палаты, по делу о растрате в Старорусском Городском банке. Проворовался в нем бухгалтер, принимавший по знакомству разные взносы, но не сдававший их в кассу, а правление, тоже сидевшее на скамье подсудимых, обвиняли в бездействии власти. Суду Судебной Палаты с сословными представителями (предводитель дворянства, городской голова и волостной старшина) подлежали тогда дела о государственных и служебных преступлениях. Первоначально они судились присяжными, но потом частые оправдания по этим делам привели власть к мысли о передаче их в судилище особого состава. Слабость репрессии присяжными и вообще привела к мысли об установлении чего-то вроде немецкого суда шеффенов. Сторонником вообще замены присяжных шеффенами был тогдашний министр юстиции Муравьев, но это не встретило поддержки со стороны большинства судебных деятелей. Утверждение о чрезмерной снисходительности присяжных, впрочем, по-видимому, не подтверждалось статистикой, и мои личные впечатления (позднее в качестве почетного мирового судьи мне не раз пришлось заседать в суде присяжных) были, что коренные судьи были гораздо более снисходительны, чем народные.

Заседать в Судебной Палате мне пришлось через несколько месяцев всего после того, что я ушел из кандидатов на судебные должности, и я был поражен, что кроме председателя ее — Геракова — все остальные члены Палаты оказались совершенно несведущими в уголовных вопросах: все они были цивилисты и оправдывали парадоксальное суждение о юристах Пахмана, выше мною приведенное. Когда я высказал мнение, что растрата бухгалтера имела не служебный, а частный характер, Гераков это принял, а остальные ни слова не сказали даже. И по остальным вопросам также все было решено Гераковым и мною.

По окончании сессии Палаты я поехал в Петербург пароходом до станции Волхов вместе с составом Палаты. Ехал с нами и один из защитников — Рейнбот, бывший раньше областным прокурором в Ташкенте, который рассказал нам разные курьезы из этой своей службы. Впервые услышал я тогда про жизнь там великого князя Николая Константиновича. В молодости офицер Конной Гвардии, он был обвинен в краже драгоценностей у своей матери, великой княгини Александры Иосифовны и выслан в Ташкент. Позднее мой тесть, бывший однополчанин великого князя, высказывал мне свое мнение о невиновности Николая Константиновича, что вся эта якобы кража была подстроена, но на чем было основано его мнение и кто всю эту историю подстроил, я не знаю. В Ташкенте Николай Константинович женился на дочери исправника, сильно пил и часто устраивал скандалы. Про один из них нам и рассказал Рейнбот. Как-то утром к нему явился нарочный от генерал-губернатора барона Вревского с приказанием немедленно явиться. У Вревского он застал чиновника по фамилии, кажется, Иванов, которому сразу и было приказано рассказать прокурору, что делают его судейские. По рассказу Иванова, накануне ночью его разбудил стук в ворота. Оказалось, что стучат Николай Константинович и мировой судья Лохвицкий. Зная, что от великого князя хорошего ждать нечего, Иванов выслал к ним сперва жену, которая их и угостила водкой с закуской. После нескольких рюмок рискнул выйти и сам Иванов, над которым гости и произвели по его терминологии «правоведские жесты», то есть попросту избили. Сразу же Рейнбот вызвал Лохвицкого и узнал от него, что накануне он обедал с великим князем и что, когда было достаточно выпито, тот предложил ему ехать бить военного губернатора генерала Гродекова. Сообразив, несмотря на хмель, какой это был бы скандал, Лохвицкий якобы ответил, что конечно Гродеков заслуживает, чтобы его побили, но что раньше лучше побить его чиновника особых поручений Иванова, тоже большую дрянь. Это и было выполнено. В результате Лохвицкий был уволен от службы, а великому князю не было ничего.