Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

Кажется, в октябре этого года в Старой Руссе был большой пожар. Сгорело около моста через Полисть больше 30 домов. Когда они отстроились вновь, один из них был куплен земской управой, а в другом Кучинский и я сняли верхний этаж под помещение съезда, которым мы могли затем гордиться все время, что мы оба работали в Старой Руссе.

Приблизительно в это же время я был назначен председательствующим директором местного тюремного отделения. Вся организация этого Комитета и отделений была создана в Николаевские времена по идее известного доктора Гааза, и, несомненно, сыграла свою роль в культурном развитии России; было бы впрочем ошибочно ее переоценивать, ибо в этой организации участвовали большею частью все те же лица, которые руководили местной администрацией. В Старорусском отделении, кроме разных должностных лиц, участвовали всего два не служащих «директора» — бывший чиновник Морского комиссариата, в честности которого никто не был уверен, но который был полезен, ибо энергично следил за тем, чтобы не крали другие; зато надежным элементом был А. Т. Иванов, казначей отделения и местный купец, который и производил все закупки за счет отделения. Хозяйство тюрьмы носило двойственный характер: отделение сдавало начальнику тюрьмы дрова, муку, мясо, соль, масло и т. п., а овощи выращивались на тюремном огороде под наблюдением начальника тюрьмы. На продовольствие арестанта отпускалась в день стоимость трех фунтов муки, то есть в среднем за эти годы 9 копеек, но полагалось каждому заключенному три фунта не муки, а хлеба. На экономию на «припеке» (в среднем 18 фунтов на пуд) полагалось закупать мясо и всякие приправы. Иванов справлялся с этой механикой удачно и кормил арестантов сытно, хотя и ходили слухи, что первый при мне начальник тюрьмы старик Якубовский и себя при этом не забывал.

Старорусская тюрьма была первой в России после дома Предварительного заключения в Петербурге, построенной по системе одиночного заключения. Нормально могли в ней помещаться 160 человек, но в мои времена этого числа обычно не бывало. Громадное большинство их были местные крестьяне, и мало кто из них был осужден за «имущественные преступления». Большинство сидело по «пьяному делу». Редкий праздник проходил в уезде без убийств в драке, причем орудием убийства обычно бывала жердь из изгороди, как ее называли «трёсточка». Как было сказано в одном полицейском протоколе, обвиняемый бил свою жертву «обнаженным колом по головному черепу до тех пор, пока из носу кровь не пошла». Понятно, что смерть была нормальным результатом такого обращения. Политических арестантов при мне не было совсем, а более интеллигентных было всего два за 6 лет, оба осужденные по сенсационным процессам в Петербурге и почему-то пересланные для отбытия наказания к нам. Уже застал я в тюрьме Ольгу Палем, убившую своего любовника студента Довнара; по-видимому, личностью он был неважной, ибо пользовался деньгами ее содержателя, и наказание ей было назначено мягкое. Однако она была, вероятно, не вполне нормальна (хотя психиатры это и отвергали), и изводила всех своими самыми разнообразными жалобами. Я бывал в тюрьме обычно раз в месяц и обходил всех арестантов, причем в ее камере терял не меньше четверти часа на совершенно праздные разговоры. Возможно, конечно, что для нее это было одно из немногих доступных арестанту развлечений. Вскоре после ее выхода из тюрьмы она вышла замуж за морского офицера, которому пришлось из-за этого уйти в запас. Во время Японской войны этот, как говорят, вполне порядочный человек, вел себя вполне достойно и остался на действительной службе. Однако, когда я был уже членом Государственной Думы, меня вызвала в приемную какая-то по фамилии неизвестная мне дама, оказавшаяся Ольгой Палем, с просьбой помочь служебному продвижению ее мужа, вероятно ничего об этом ее визите не знавшем. Отделаться от нее и в этот раз было не легче, чем бывало в тюрьме.

Одно лето в Старой Руссе я видел несколько раз в парке красивую брюнетку, какую-то балтийскую баронессу, жену скромного помощника начальника товарной станции Старая Русса Геккера. Как позднее выяснилось, она была на содержании у известного петербургского окулиста профессора Донберга, изобретателя известной в то время лампы и большого любителя женщин. Геккер потребовал от него объяснений и убил его, когда тот ему в них отказал. Не знаю почему, его прислали в Старорусскую тюрьму, но как-то, войдя в ее канцелярию, я почувствовал себя очень неловко, увидев вытянувшегося за столиком Геккера, теперь тюремного писца. Ни разу я с ним в тюрьме не говорил, но чувство неловкости в отношении этого человека, которого я видал раньше в другой обстановке, у меня оставалось до самого конца его пребывания в тюрьме.

Якубовского вскоре заменил скромный и порядочный другой начальник тюрьмы (фамилию его я забыл), и при нем помощником оказался очень аккуратный, но ограниченный молодой человек, некий Бородулин. После 1900 года, когда Васильчиков был Псковским Губернатором, Бородулин обратился ко мне с просьбой рекомендовать его князю, ибо, будучи псковичем, хотел бы служить в родных местах, причем просил о месте начальника какой-нибудь маленькой уездной тюрьмы. Я написал о нем Василъчикову, но результат оказался совершенно неожиданным: Бородулин был назначен начальником Псковских арестантских отделений, и оказался и тут отличным, с точки зрения начальства, служащим. При его исполнительности и, как мне говорил Васильчиков, несомненной честности, это было понятно, и вскоре он был назначен начальником одной из каторжных тюрем в Забайкалье, кажется, Акатуевской. Здесь, однако, сказалась его ограниченность и непонимание того, что не только надо иметь то или иное право, но и уметь его применять. Очутившись перед значительной группой политических арестантов, он стал строго формально применять к ним обычно забываемые требования уставов и инструкций и представляемые ими начальнику права, и в результате вскоре, в годы первой революции, был убит.

С наступлением зимы началось мое знакомство со школьным делом в уезде, так как по должности предводителя я состоял и председателем Училищного совета. Делопроизводство его лежало на инспекторе народных училищ Кострицыне — уже старике, еще одном ископаемом прежней эпохи. И про него ходили неважные слухи, рассказывали, например, что он брал с учителей за то, чтобы переводить их в школы, где было приличное для них помещение. Поэтому я не плакал, когда он вскоре ушел и его заменил П. М. Шевяков — незаметный, но порядочный человек.

В 1897 году в Старорусском уезде было 6 министерских школ, 30 земских и 60 церковноприходских. Министерские помещались в собственных зданиях, и вообще были обставлены лучше других. Земские большей частью еще помещались в простых крестьянских избах, на севере России более просторных, чем в центре, но все-таки мало пригодных для школ; а церковно-приходскиё большей частью в церковных сторожках, тоже слишком маленьких. В церковных школах учителями были часто дьяконы, должности которых специально подчас учреждались для преподавания в школе и которые за него ничего не получали. В то время Старорусское земство выдавало пособия этим школам по 50 рублей в год на учебники и учебные пособия. Это было время борьбы между земскими и церковно-приходскими школами, борьбы, которую я сейчас иначе, как абсурдной, назвать не могу. Связана она была с именем Победоносцева, но мне непонятно, как этот, во всяком случае, умный человек, мог придавать какое-либо политическое значение распространению церковно-приходских школ.