Эммануил Беннигсен - Записки. 1875–1917

В числе удаленных Кургановичем был, например, один поручик, продававший в лавки муку полковой хлебопекарни. В японскую войну он был призван, легко ранен и после этого назначен делопроизводителем воинского начальника, где снова пользовался своим положением. Сам Курганович пошел на Японскую войну начальником дивизии, но славы не приобрел и, кажется, был отставлен от этой должности. Заменил его в полку полковник Сивицкий, когда-то при взрыве в Зимнем дворце бывший младшим офицером в караульной роте Финляндского полка и раненый тогда. Человек, в общем, бесцветный, он повел полк на Японскую войну, и был легко ранен на Шахе. Как военный, и он оставил в полку неблестящую память. Позднее, в Государственной Думе, мне пришлось иметь стычку с Коковцовым по поводу Отдельного Корпуса Пограничной Стражи, подчиненного Министерству финансов и охранявшего Китайско-Восточную железную дорогу. Командир его, генерал Мартынов, способный, но далеко не идеальный человек, был удален с этой должности, и передал тогда Гучкову ряд документов, компрометирующих его бывших сослуживцев, причем Сивицкий, бывший тогда помощником Мартынова и заведовавший хозяйственной частью корпуса, оказался в числе наиболее скомпрометированных.

Последним командиром, которого я знал в Старой Руссе, был Киселевский. Его я встретил в 1915 году на войне командиром одной из гренадерских дивизий: когда я его встретил там в первый раз, мне рассказали, что во время отхода из Польши ему пришлось самому дать артиллерии приказ уничтожить принадлежавшую ему усадьбу, в которой он вырос. Из всех командиров Вильманстрандского полка за это время это был самый симпатичный.

Полк придавал Старой Руссе большое оживление. Зимой его офицерское собрание было главным центром, где собиралась молодежь и где можно было скромно и прилично провести время. В царские дни много народа собиралось к собору, где происходил парад. Посейчас у меня в памяти остался старый барабанщик, еврей (фамилии его я не помню) с характерной черной бородой с проседью, шедший перед полком с важностью, точно он им командует. Серьезный вид был также у капельмейстера чеха Козела, и не менее серьезный у проходивших перед командиром рот, старавшихся не потерять равнения. В среде офицеров помню поручика Узенького, поступившего в полк по призыву, бывшего в нем фельдфебелем и затем прошедшего юнкерское училище. Предельный возраст настиг его поручиком, и он несколько лет работал затем мельником. Когда полк пошел на Японскую войну, он просил об определении его вновь в строй, но я не уверен, что это было сделано. Привожу здесь имя одного Узенького, но знаю, что в каждом полку было много таких офицеров, и в Вильманстрандском полку я многих знал из них, которые смотрели на него, как на свою семью и которыми полк имел все основания гордиться. С другой стороны, не могу не отметить известного недоверия к офицерам — не русским; уже после Японской войны я слышал рассказ одного Рамушевского запасного, как под Мукденом его ротный командир поляк Володзько якобы хотел передаться японцам. Володзько вывел роту из почти полного окружения благополучно, но чуть не на сутки позже других, ибо приказ об отходе до него своевременно не дошел; однако, этого запоздания было достаточно, чтобы заподозрить с его стороны измену.

Периодически объезжал части военного округа его командующий, коим в те годы был великий князь Владимир Александрович. За годы моего предводительства он был раз и в Старой Руссе. Уже не молодой, но еще очень красивый человек, военным он был посредственным, хотя, казалось бы, быв командиром корпуса в Турецкую войну, он должен был бы иметь боевой опыт. Фактически за него распоряжались все время начальники штаба округа, долгие годы Бобриков, а затем Васмундт. Не знаю, был ли великий князь образованным и умным человеком, как уверяли иные, но в тот единственный раз, что я с ним завтракал в Вильманстрандском полку, он на меня произвел странное впечатление, особенно, когда просто окрикнул скромного графа Медема: «Губернатор, едем!» Вообще, великие князья его возраста еще сохранили отчасти манеры Николая I, да и Александра II, еще говоривших всем «ты» и смотревших на всех свысока. На их несчастье к этому времени отношение к ним стало иным, да и самое их поведение не внушало больше того трепета, как предшествующим поколениям.

Осенью 1897 года мне пришлось распутываться с делами по оценке земель, отчужденных под постройку Псково-Бологовской железной дороги. В оценочной комиссии менялись, в зависимости от участка, земские начальники, и, так как их голос давал перевес разделившимся пополам остальным голосам, то оценки совершенно одинаковых, рядом лежащих земель колебались между 100 и 300 рублями за десятину. Сурин был за самые высокие оценки, а Сесицкий за самые низкие, оба без всяких оснований. Мне пришлось председательствовать при рассмотрении жалоб и крестьян, и железной дороги на эти первоначальные оценки, но привести их к одному уровню мне так и не удалось. Обычно все эти дела шли на окончательное рассмотрение в Государственный Совет, который, если не ошибаюсь, установил свою цену, чему дивиться не приходилось, ибо, повторяю, наши были ни на чем не основаны. Зато через несколько лет, когда мне пришлось председательствовать в комиссии по оценке городских имуществ, отчужденных под расширение парка Старорусских минеральных вод, я собрал все возможные данные, и оценка, насколько я мог судить, отвечала действительной стоимости участков. Против нее протестовала тогда дирекция минеральных вод, но безуспешно. В числе отчужденных тогда домиков был и принадлежавший известной артистке Савиной, которая в течение ряда лет проезжала летом в Старую Руссу, а подчас и выступала в его театре.

Оценка земель, занятых железной дорогой, происходила, когда она уже заканчивалась постройкой, и вскоре в Старой Руссе состоялось ее торжественное открытие, на котором я почему-то не был. Во время завтрака по этому случаю, около станции Волот произошло, однако, и первое крушение на ней. Машинист какого-то резервного паровоза, чтобы не опоздать на завтрак, пустил машину полным ходом и на закруглении вылетел из рельс. Объясняли это тем, что около Волота путь в одном месте долго оседал, и как раз в этом месте и произошла катастрофа.

Строил дорогу управляющий Новгородской линии инженер Свенцицкий, с которым мне позднее пришлось быть вместе членом 3-й Государственной Думы, где он представлял Виленскую губернию. Летом в те годы в Старой Руссе жила его семья — жена и ряд маленьких сынишек, и у них постоянно останавливался прокурор Всеволожский, остроумный, но подчас неприятный господин. Жена Свенцицкого, дочь известного строителя Литейного моста в Петербурге — Кербадзе, красивая и любезная, привлекала всегда в дом много гостей, и как раз в 1897 году на ее именины Всеволожский устроил хозяевам сюрприз, едва ли им понравившийся. Когда все гости собрались, в гостиную ворвались сынишки хозяев и повалились в кучу: «Что это такое?», — спросил Всеволожский, на что они хором ответили, — «Клю-сение поезда»… «А кто строил дорогу?» — «Инзенел Свенцицкий». Утверждали, что, действительно, дорога была построена не блестяще.