Йохан Арнасон - Цивилизационные паттерны и исторические процессы

В довершение картины следует отметить значение каждой из трех сфер, выделяемых по структурным основаниям и заключенным в них возможностям, в попытках реформировать или революционизировать советскую модель изнутри. На плановую экономику, в которой видели воплощение принципов, не затронутых бюрократическим «перерождением» в сфере политики, молилась революционная оппозиция, не желавшая окончательно порывать с режимом. Но вера в то, что этот краеугольный камень всего коммунистического проекта был восстановлен после временной утраты контроля, также способствовала мобилизации поддержки сталинской «революции сверху». Однако более важно, что в период правления Хрущева между 1956‐м и 1964 годами необходимость экономического прорыва считалась ключом к возрождению внутри страны и успеху на международной арене. В других поворотных пунктах попытки реконструировать или перепроектировать всю модель сопровождались пересмотром базовых идеологических постулатов, но инновации подобного рода могли принимать самые разные направления: от маоистской культурной революции на одном полюсе до интеллектуальных проектов Пражской весны на другом. Что же касается проектов политических изменений, выходящих за пределы партии-государства, тут выделяются два случая: предпринятая в 1968 году в Чехословакии попытка переопределить руководящую роль партии и предложение Горбачева ввести разделение властей, придав вес представительным институтам. Именно последний шаг, менее радикальный, оказался более судьбоносным, поскольку был нацелен в самый центр советского имперского порядка и привел к общему и окончательному кризису.

Коротко говоря, внутренняя динамика советской модели являлась более сложной, чем это принято считать. Хотя модель функциональной дифференциации здесь, конечно же, неприменима (что на самом деле требует более общей критики, не входящей сейчас в нашу задачу), мы можем говорить об особом типе дифференциации. Основные сферы общественной жизни структурировались вокруг определенных смысловых форм и механизмов приспособления к существующим ограничениям. Возникавшие в результате компромиссные варианты, особые для каждой сферы, препятствовали дальнейшему развитию, но могли также в ситуации неопределенности способствовать возникновению идеи обновления.

В свете вышесказанного мы можем теперь рассмотреть вопрос об особой кризисной динамике , присущей коммунистической версии модерности. После крушения большинства коммунистических режимов и длительного, но безусловно глубокого изменения китайского режима более не осталось сомнений в том, что эти режимы навязывали свои собственные конститутивные образцы обществу, но не достигли глубоких и всесторонних трансформаций своих обществ, к которым стремились. Степень частичной трансформации и взаимной адаптации различалась от случая к случаю, но кажется уместным говорить о постоянной напряженности между режимом и обществом. Теоретики тоталитаризма видели в этой ситуации своего рода состояние гражданской войны, прерываемой периодическими перемириями. В менее апокалиптическом тоне один из историков советского периода писал о «режиме кризисного управления на протяжении 74 лет» 170, который так и не перерос в действительно стабильный порядок.

Наш анализ советской модели предполагает более специфическое понятие кризисного управления. Рассматриваемый режим был не просто неспособен достичь устойчивого баланса между целями и средствами. Кризис, с которым он сталкивался, являлся неизбежным результатом его претензий на преодоление другого кризиса, а поиски решения возникавших проблем существенно влияли на ход развития, но не привели к созданию жизнеспособных альтернатив преобладавшей модели. Как было показано, проект, развившийся в советскую модель, был рационализирован в качестве ответа на предполагаемый структурный кризис западной модерности. Противоречия и дисфункции, укорененные в динамике капитализма, но получившие отражение во всех сферах жизни модернизировавшихся обществ, должны были устраняться путем перестройки всего процесса вокруг определенного набора целей и эффективного координирующего центра. Но модель, которая выросла из этого проекта, взаимодействуя с более широким историческим контекстом, воспроизвела кризисные тенденции модерности в более острой форме. Ее основные компоненты (командная экономика, партия-государство и тотальная идеология) вдвойне способствовали дисфункциональным тенденциям: их институциональная закрытость препятствовала обучению и изменениям, тогда как заложенные в них нереальные цели порождали несбалансированные проекты. Более того, оба этих аспекта препятствовали взаимной адаптации между режимом и обществом.

С такой точки зрения советская модель может рассматриваться как постоянно подверженная действию кризисных тенденций, хотя влияние и направление таких тенденций зависели от исторических обстоятельств. У этой проблемы была, однако же, и другая сторона. Структура советской модели налагала специфические и значительные ограничения на рефлексивность, но не полностью ее устраняла. Идеологическая самоинтерпретация коммунистических режимов отвечала на кризисные симптомы, и это приводило к выработке стратегий их преодоления, которые могли отличаться разной направленностью. С одной стороны, присущее этой модели самомнение порождало видение революционной мобилизации и очищения сверху; классическими примерами здесь служат сталинская смена курса в конце 1920‐х годов и маоистская культурная революция. С другой стороны, сдвиг от автократии к олигархии в СССР после 1953 года поставил на повестку дня вопрос о реформах, но это создавало возможность подлинных разногласий и стратегического манипулирования. Широко обсуждавшиеся шаги по усилению роли рыночных механизмов в рамках в целом плановой экономики были не единственным возможным вариантом. Те, кто противился проникновению рыночных элементов, в ряде случаев склонялись к технократическим вариантам реформ (эта тенденция была в течение некоторого времени особенно выражена в Восточной Германии), и даже официальное переопределение социализма как относительно длительной стадии постепенного развития (в отличие от более раннего видения ускоренного перехода к коммунизму) может быть истолковано как оправдание политики минимальных реформ.

Как отмечалось, попытки изменить направление или ускорить развитие в рамках коммунистических режимов часто связывались с выбором какой-то одной сферы в качестве наиболее перспективной исходной точки для более широких структурных изменений . Но в общем поиск «лекарств» шел постоянно, был более или менее артикулированным ответом на кризисные симптомы и мог вестись реформистским или революционным путем. Это приводит нас к следующему вопросу: означали ли наиболее далекоидущие инициативы такого рода выход за рамки стратегии плановых преобразований и открытие перспективы для менее контролируемых изменений? Что касается революций сверху, имеющиеся факты не дают однозначного ответа. Сталинская «вторая революция» 171, которая началась в конце 1920‐х годов и продолжалась целое десятилетие, сформировала советскую модель, но приобрела явно патологические черты, которые не имели пока адекватных объяснений в структурных или стратегических терминах. Попытки представить чистки 1936–1938 годов как результат социальных конфликтов, вышедших из-под контроля, не являются убедительными 172. Что же касается маоистской версии, она, возможно, нанесла китайскому коммунизму непоправимый ущерб. После возвращения к власти Дэн Сяопина в конце 1970‐х годов в Китае не произошло полной реставрации советской модели, а экономические реформы, сопровождавшие институционализацию партийного правления, могут рассматриваться сегодня как начало китайского транзита к посткоммунизму. Но остается неясным, была ли эта неспособность к полному восстановлению обусловлена внутренней динамикой китайского режима. Изменившийся глобальный и региональный контекст, безусловно, имел здесь значение; в особенности доступность альтернативных стратегий направляемого государством развития по примеру соседних стран Восточной Азии должна была стимулировать отход от советской модели.