Йохан Арнасон - Цивилизационные паттерны и исторические процессы

Более широкий спектр западных взглядов на советскую модель также имеет отношение к нашей теме. Коммунистическая альтернатива возникла в условиях катастрофического крушения западной модерности (Первой мировой войны); она оформилась, когда западный мир испытал глобальный кризис, высвободивший разрушительные силы в развитых обществах; в течение некоторого времени она представляла собой серьезный вызов западному блоку. Все эти причины привели к тому, что западные наблюдатели преувеличивали масштабы и потенциал альтернативной версии модерности. Иными словами, советская модель представляла собой цивилизационный мираж. Лишь немногие интерпретации такого рода явно основывались на понятии новой или особой цивилизации, но этот термин казался уместным сторонникам как положительной, так и негативной оценки данного явления 175. Для тех, кто придерживался наиболее благожелательного взгляда на цивилизационные достижения коммунизма, центральное значение имела его предполагаемая способность примирить стремление к рациональному господству посредством науки со свободой через участие, что, как уже отмечалось, представляло собой два противоречащих друг другу аспекта модерности. Привлекательность этого мифического образа целостной модерности зависела от местных и исторических условий, но он часто оказывал влияние за рамками строго ортодоксальных субкультур и тем самым добавлял еще одно измерение к глобальному присутствию коммунизма. Однако те, кто отвергал коммунистический режим как модерность без свободы, часто отмечали наличие в его институтах особой, всеобъемлющей и самовоспроизводящейся логики, но расходились во мнении относительно ее источников. Некоторые исследователи связывали советскую модель с технологиями надзора и бюрократического контроля, повсеместными в обществе модерности, но достигшими предельного развития в условиях партии-государства и превращенными в систему тотальной власти. Другие выдвигали концепцию идеократии, чтобы описать новый тип господства, нацеленный на тотальное подчинение общества и истории идеологической конструкции (наиболее спекулятивная версия такой аргументации возводит истоки коммунизма к гностическим течениям в западной религиозной традиции 176).

Несмотря на такие разногласия, указанные теории сходились на уровне стратегической оценки: общей для них была тенденция – распространению которой они способствовали – рассматривать коммунистическую структуру власти как более монолитную и устойчивую, чем она была в действительности. В ретроспективе кажется сложно отрицать, что восприятие коммунизма в качестве угрожающей альтернативы приводило к переоценке его силы. Это относится к его идеологической динамике в начальной стадии холодной войны (классическим примером служит предложенное Жюлем Монеро описание коммунизма как ислама ХХ века 177), значительному преувеличению перспектив его экономического роста в хрущевский период и военной мощи в последние два десятилетия его истории.

Последний вопрос, который следует затронуть, связан с глобальным крушением , положившим конец советской модели как функционирующему образцу модерности (хотя оно само по себе не определило дальнейшего развития). После этого крупнейшего исторического сдвига некоторое распространение получили два неверных представления. Преувеличенные представления о роли общественных движений по-прежнему сильны, хотя не требуется подробного изучения фактических данных, чтобы показать, что саморазрушительная динамика режимов, охваченных кризисом, являлась несравнимо более важной. Последний аспект, однако же, представлен в упрощенном виде с позиций другого подхода: в данном случае советская модель предстает как иррациональная экономическая система, банкротство которой стало очевидным, когда были исчерпаны возможности отклонений от нее в экономической и политической сферах. Этот упрощенный взгляд вызывает возражения как эмпирического, так и теоретического характера. Несмотря на то что экономики всех коммунистических стран сталкивались с растущими структурными проблемами, различия по глубине и характеру этих проблем были слишком большими, чтобы только ими можно было бы легко объяснить каскад крушений между 1989 и 1991 годами. Более того, китайский транзит, несомненно уже вышедший за рамки советской модели, характеризовался адаптивной трансформацией экономических структур, явно отличавшейся от более привычных (хотя никогда полностью не реализованных) проектов мгновенного и полного воссоединения с казавшейся универсальной западной моделью. В общем, экономические недостатки советской модели должны анализироваться с учетом стадий ее развития и тех сфер, где она оказалась не в состоянии конкурировать с развитыми капиталистическими странами, а не на основе абстрактных утверждений о ее дисфункциональности.

Предложенная здесь интерпретация не преуменьшает саморазрушительного потенциала советской модели. Но должно быть ясно, что рассматриваемые институциональные паттерны допускали использование стратегий нейтрализации, компенсации и отклонения, что позволяло коммунистическим режимам справляться с повторяющимися кризисами. Некоторые хронические структурные слабости (отличавшие экономику столь же неспособную к инновациям, сколь и не отвечавшую запросам потребителей) долгое время перекрывались успешным достижением более значимых стратегических целей. Частичные уступки (особенно после 1956 года) могли служить преобразованию или рутинизации взаимоотношений между государством и обществом и предотвращению угрозы открытого конфликта, а стратегическое сочетание геополитической активности с постепенным ростом уровня жизни (характерное для раннего брежневского периода) можно рассматривать как попытку избежать открытого столкновения с более фундаментальными проблемами. Поэтому окончательное соскальзывание за линию невозврата можно понять только в контексте исторических условий, которые усугубляли структурные проблемы и навязывали новые решения, сопровождавшиеся непреднамеренными последствиями. Более того, необходимо учитывать двойственный характер крушения: внутренний для каждого отдельного режима и разворачивающийся в глобальном контексте. Мы можем пока лишь наметить общее направление дальнейшего анализа. Коротко говоря, следует различать пять вариантов отказа от модели и последующего транзита. Самоликвидация советского имперского центра выглядела наиболее эффектно и имела решающее значение. В данном случае проект политических реформ, призванный рационализировать и цивилизовать имперские властные структуры, породил дезинтеграционный процесс, который вскоре вышел из-под контроля. Стратегия системной адаптации была подорвана невниманием к некоторым проблемам (таким, как динамика наций и национализма) и непоследовательным подходом к другим (особенно в экономической сфере). Ускорение изменений в Советском Союзе и заметное ослабление имперского контроля проложили путь для более быстрого транзита в Восточной Европе, где структурная слабость зависимых режимов привела к тому, что первые шаги к демонополизации власти быстро переросли в их полный крах. В сочетании с центробежными стратегиями политических элит в различных советских республиках этот геополитический провал стал сильным ударом по легитимности и самооценке советского центра и тем самым ускорил его крушение. Китайский транзит шел собственным путем: в ретроспективе кажется ясным, что характерное для советской модели сочетание партии-государства и командной экономики не могло быть восстановлено после упадка маоизма в конце 1970‐х годов. Мы можем тем самым говорить о более длительном, автономном и во многих отношениях еще не завершенном выходе из коммунизма. В данном контексте советский пример рассматривался как двойной урок: он выявил потребность в сохранении монополии партии на власть, а также и в разработке альтернативной экономической стратегии. Четвертую категорию образуют небольшие государства, находившиеся вне сферы прямого советского или китайского контроля, но с неизбежностью затронутые кризисом, который развернулся в глобальных масштабах. Как скорость, так и способ транзита здесь существенно различаются (рассматриваемые случаи включают Албанию, Вьетнам, Северную Корею, а также «афромарксистские» режимы). Общий знаменатель может быть найден только в стратегиях и динамике местных властных элит, приспосабливающихся к резкому изменению исторической ситуации относительно контролируемым способом. Наконец, Югославию следует рассматривать как особый случай. Аномальный вариант советской модели, который долгое время считался более способным к адаптации, чем другие, потерпел крушение особенно насильственным путем, и национальные конфликты затмили все другие проблемы.