Франс Вааль - Наша внутренняя обезьяна. Двойственная природа человека

Пиони, которую мы между собой называем «груминг-машиной», потому что она проводит огромное количество времени, вычесывая всех и каждого, решает все проблемы благодаря своей доброте, спокойствию и умению утешить, и, возможно, поэтому я и не замечал, что именно она стала теперь альфой. Впоследствии я видел и другие инциденты, однозначно подтверждавшие ее главенствующее положение, очень похожее на положение Мамы в арнемской колонии, только без железного кулака. Именно в такие моменты мы осознаем, что группа шимпанзе – это настоящее сообщество, а не кучка особей, просто проводящих вместе время.

Несомненно, самой могущественной силой, способной пробудить чувство общности, является вражда с чужаками. Она вынуждает объединяться тех, кто обычно конфликтует между собой. Возможно, у обитателей зоопарка это не так заметно, но в дикой природе у шимпанзе данный фактор определенно действует. Совершенно очевидно, что нашему виду свойственно объединяться против врагов. Вот почему часто говорят, что лучшей гарантией мира на Земле был бы инопланетный враг. Мы тогда смогли бы на практике применить лозунг «Война – это мир» из книги Джорджа Оруэлла «1984». В ходе эволюции человека враждебность к чужакам стимулировала внутригрупповую солидарность до того, как возникли нравственность и мораль. Вместо того чтобы просто улучшать взаимоотношения в нашем ближнем кругу, как делают человекообразные обезьяны, мы формулируем доктрины о ценности сообщества и о том, что общественные интересы должны превалировать над личными.

Глубочайшая ирония заключается в том, что благороднейшие из наших достижений – мораль и нравственность – эволюционно связаны с гнуснейшим видом нашего поведения – войной. Чувство общности, необходимое для первого, порождено вторым. Когда мы миновали переломный момент в конфликте между личными и общественными интересами, мы усилили социальное давление, чтобы каждый гарантированно вносил свой вклад в общее благо. Мы развили мотивационную структуру, включающую одобрение и наказание (в том числе интернализированные его формы, такие как вина и стыд), чтобы поощрять то, что благоприятно для сообщества, и противодействовать тому, что для него вредно. Мораль и нравственность стали главным инструментом укрепления социальной структуры нашего общества.

То, что общее благо никогда не распространяется за пределы группы, объясняет, почему в моральных нормах редко упоминаются представители внешнего мира: люди ощущают, что им позволено обращаться с врагами так, как недопустимо действовать внутри своего сообщества. Выход морали за эти пределы – величайший вызов нашего времени. Разрабатывая концепцию универсальных прав человека (которые должны распространяться даже на наших врагов, как предусмотрено Женевской конвенцией) или ведя дискуссии об этических проблемах использования животных, мы применяем систему, развившуюся по внутригрупповым причинам, в отношении тех, кто не принадлежит к нашей группе и даже нашему виду. Такое расширение морали за пределы определенного круга – дело тонкое и легко разрушимое. Наши величайшие надежды на успех основаны на нравственных чувствах, потому что над своими эмоциями мы не властны. В принципе, эмпатия может превозмочь любое правило, определяющее, как следует относиться к другим. Например, когда Оскар Шиндлер спасал евреев, не давая увозить их в концлагеря во время Второй мировой войны, он руководствовался чувствами, несмотря на то что тогда в обществе существовали четкие указания, как следует поступать с этими людьми.

Такие эмоции, как забота и любовь, могут приводить к нарушению установленных норм, как в случае с охранником тюрьмы, который во время войны должен был кормить заключенных только хлебом и водой, но ему иногда удавалось протащить им вареные яйца. Каким бы скромным ни был этот жест, он запечатлелся в памяти заключенных как знак того, что не все их враги были чудовищами. К тому же было много случаев, когда люди своим бездействием противостояли общей агрессивной тенденции: так, например, солдаты могли безнаказанно убить пленных, но не делали этого. На войне сдержанность может быть формой сострадания.

Эмоции берут верх над правилами. Вот почему, рассказывая о людях, служащих нам примером нравственного поведения, мы говорим об их сердцах, а не мозгах (хотя, как укажет вам любой специалист по нейронаукам, идея о том, что сердце является центром эмоций, давно устарела). Мы больше полагаемся на то, что чувствуем, чем на то, что думаем, когда решаем нравственные дилеммы. Как ни печально, но интеллектуальный подход мистера Спока для нас непригоден. Эта мысль превосходно выражена в притче о добром самаритянине, касающейся нашего отношения к людям, нуждающимся в помощи. Израненный человек, ставший жертвой нападения разбойников, лежал у дороги, ведущей из Иерусалима в Иерихон. Мимо несчастного прошел сначала священник, потом левит – оба представители духовенства, досконально знакомые со всеми этическими учениями. Эти люди не захотели прерывать свой путь для помощи пострадавшему, которого они не знали, и быстро перешли на другую сторону дороги. Только третий прохожий, самаритянин, остановился, перевязал раны пострадавшего, посадил на своего осла и привез в безопасное место. Самаритянин, религиозный изгой, проявил сострадание. Смысл библейской притчи заключается в том, чтобы при решении этических проблем не полагаться на книжную мудрость, а следовать велению сердца и относиться к любому как к ближнему своему.

В том что касается эволюции морали и нравственности, прочно укорененных в наших чувствах, легче согласиться с Дарвином и Вестермарком, чем с теми, кто считает, что ответ содержится в культуре и религии. Современным религиям всего пара тысяч лет. Сложно представить, чтобы человеческая психика была кардинально иной до возникновения религий. Не то чтобы религия и культура вообще не играли никакой роли, но основные элементы нравственности определенно появились раньше человечества. Мы наблюдаем их у наших родственников-приматов, причем эмпатия наиболее выражена у бонобо, а взаимовыгодные отношения – у шимпанзе. Моральные установки диктуют нам, когда и как применять эти наклонности, но сами наклонности существуют и развиваются с незапамятных времен.

Что нас лучше характеризует: любовь или ненависть? Что важнее для выживания: конкуренция или сотрудничество? На кого мы больше похожи: на шимпанзе или на бонобо?

Такие вопросы – пустая трата времени просто потому, что мы биполярны по своей натуре. Это все равно что спрашивать, как лучше измерять поверхность: в длину или в ширину. Еще более нелепыми оказываются попытки рассматривать только один полюс, не уделяя внимания другому. Тем не менее именно этим Запад занимался веками, представляя, что наше стремление к конкуренции более свойственно нам, чем стремление к объединению и взаимопомощи. Но если люди настолько эгоистичны, как принято считать, то каким же образом они формируют сообщества? Традиционно считается, что между нашим предками, решившими жить вместе, был заключен договор: «Согласие же людей [обусловлено] соглашением, являющимся чем-то искусственным» [41] Цит. по: Гоббс Т. Левиафан. – М.: Мысль, 2001. – как утверждал Томас Гоббс. В этом случае мы предстаем как одиночки, неохотно объединяющие усилия: достаточно умные, чтобы совместно использовать и запасать ресурсы, но на самом деле не испытывающие никакой любви к себе подобным.