Адриенна Мэйор - Митридат. Отважный воин, блестящий стратег, зловещий отравитель. 120–63 гг. до н. э.

Но когда воины Помпея открыли на берегу гроб царя, лицо умершего было совершенно неузнаваемым! Все хорошо знали благодаря широко публиковавшимся портретам на монетах и статуях, как выглядел Митридат, — однако из-за разложения опознать тело было практически невозможно. Если верить Плутарху, бальзамирование провели не очень качественно: лицо разложилось, поскольку не удалили мозг. Конечно, долгое путешествие по морю во влажной среде, выставление напоказ в Амисе в летнее время, воздействие яда, результаты недавних ран лица, полученных Митридатом, а то и повреждения, нанесенные воинами Фарнака, тоже должны были сыграть свою роль [534].

Пропавшее лицо немедленно вызвало подозрение: а действительно ли это тело Митридата Великого? Неужели блистательный нимб Митридата — xvarnah (дух или удача) — действительно погас?

«Из суеверия» Помпей отвернулся (а может быть, и просто не захотел смотреть на труп, после того как услышал, что на лицо и смотреть не стоит). Те, кто осматривал тело, опознали его «по шрамам». Современные ученые принимают эти слова всерьез без тщательного анализа. Самый заметный шрам у Митридата, конечно, была отметина на лбу от молнии, которая поразила его в детстве, но на разложившемся лице ее невозможно было бы увидеть. По той же причине нельзя было заметить и шрам на щеке от раны, полученной в сражении в 67 г. до н. э. Тогда остается шрам от удара мечом по бедру (в том же сражении) и недавняя, смертельная рана, которую нанес Битуит (свидетелей этому не было). Если тело действительно было изуродовано людьми Фарнака, как об этом сообщил Дион Кассий, то старые шрамы увидеть было бы трудновато. Бывший друг Митридата, Гай, состоял в посольстве Фарнака (если верить Плутарху). Может быть, он и был одним из тех, кто опознал тело по шраму на бедре. Однако шрамы на бедрах были обычным делом для всех, кто ехал верхом в сражении, а отличительные шрамы Митридата на лице пропали. Это означает, что знаки царского достоинства в гробу были единственным физическим свидетельством того, что умерший был именно царем Митридатом.

Доспехи, кольчуга и поножи соответствовали богатырскому, как говорили, сложению Митридата; шлем был орнаментированным (может быть, и с перьями цвета гиацинта, как у Кира Великого). Были и другие богатые атрибуты царской власти: пурпурный плащ, богатый меч Митридата — одни только ножны стоили 400 талантов; его инкрустированный драгоценными камнями скипетр и золотая корона. Плутарх говорит, что Помпей восхищался этими чудесной работы вещами и «с удивлением рассматривал одежды, которые носил царь, и его великолепное драгоценное оружие». После ухода Помпея римские офицеры и некоторые люди, служившие ранее Митридату, окружили добычу, как шакалы: они забрали ножны и стали пререкаться из-за короны и других сокровищ [535].

Неизвестно, что чувствовал Помпей на самом деле. Сначала, наверное, это был почтительный трепет: ведь произошло такое значимое событие, кончилась эпоха, ушел из жизни харизматичный, чрезвычайно амбициозный, независимый монарх, который был неумолимым и неуловимым врагом Рима всю жизнь Помпея. Но Плутарх также намекает и на то, что Помпей ощутил некое опустошение, когда так неожиданно «счастливо закончил все свои дела» в этой кампании, которую провел к большой своей выгоде. Было и явное разочарование: ведь по сути Митридат снова ускользнул, снова бросив вызов, но теперь ему уже никогда нельзя будет отомстить: он отобрал славу у Помпея, возможность лично передать римскому народу и сенату того, кто совершил такое множество оскорблений, десятилетиями ведя войну. Самоубийство — как в древности, так и в наше время — могло стать благородным бегством от тирании или пленения врагами. Оно, кроме того, лишает победителя удовлетворения от убийства врага или отдачи его под суд [536].

Историк Дион Кассий подчеркивает, что Помпей не подверг тело Митридата какому-либо недостойному обращению или осквернению. Вместо этого Помпей сознательно подражал рыцарскому обращению Александра Великого с останками его персидского врага, царя Дария. Выказав уважение к телу, Помпей похвалил отважные подвиги Митридата и объявил его величайшим царем своего времени. Он оплатил царские похороны и приказал поместить тело рядом с праотцами Митридата. Никакому другому врагу Рима не были суждены такие почести. Как указывает историк Якоб Мунк Хёйте, обращаясь с Митридатом так, как обращались с Дарием, Помпей, по сути, понизил «царя-филэллина до восточного деспота», сам таким образом сыграв роль современного римского Александра [537].

Где было похоронено тело? Согласно Диону Кассию, Митридата поместили «в фамильной усыпальнице». Плутарх и Аппиан полагали, что царя похоронили «в могилах царей в Синопе», поскольку именно он был царской резиденцией Понта. В 1890 г. Рейнак предположил, что в Синопе должен был существовать новый царский некрополь. Однако традиционный мавзолей праотцев Митридата представлял собой несколько вырубленных в скалах гробниц в Амасии над рекой Ирис (см. рис. 4.4). Обширные современные археологические раскопки в Синопе не выявили никаких гробниц, которые могли бы быть местом погребения самого Митридата или его царственных предков.

Так что неясности, связанные с телом Митридата, еще больше усугубляются неопределенностью по поводу его могилы. Неизвестность относительно места последнего упокоения — одна из примет мифического героя, верный признак того, что Митридат перешел в область легенд (см. приложение I) [538].

Ореол легенды и тайны, окружающий смерть Митридата, поднимает и другие вопросы, на которые древние историки ответа не дают. Например, что случилось с его преданной спутницей-амазонкой — Гипсикратией?

Если бы стало известно или даже начали ходить слухи, что Гипсикратия была отравлена, убита или захвачена в плен, то можно было бы ожидать, что об этом было бы упомянуто в рассказах о судьбах других членов семьи Митридата и его окружения. Исчезновение из исторических повествований этой интересной женщины, отважной всадницы, которая была так близко связана с Митридатом в последние годы его жизни, оставляет белую страницу, которая слишком любопытна, чтобы забыть о ней. «Любовь царицы Гипсикратии к Митридату была безмерна, — говорил Валерий Максим, — она была предана ему телом и душой». Ее «необыкновенная верность была величайшим утешением и успокоением для Митридата в самых горьких и трудных обстоятельствах, ибо он словно бы был как дома, даже блуждая, как потерпевший поражение, потому что она была в изгнании вместе с ним». Даже Теодор Рейнак попал под очарование этой романтической «искренней страсти», passion sincere. Рейнак нарисовал портрет Гипсикратии, «последнего живого воплощения утраченного царства», нежно утешающей Митридата в его поражении [539].