Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

ИРЛИ. Ф. 100. № 29483. ССХб. 12. Текст расположен на двух листах: л. 1–1 об. – рукой А. Г. Достоевской; л. 2–2 об. – рукой Достоевского; его же рукой написан заголовок и сделаны немногочисленные поправки. Рукопись беловая, наборная, но до типографии она, очевидно, не дошла, так как не имеет обычных в таких случаях следов типографской краски. На л. 1 в левом верхнем углу помета А. Г. Достоевской (красным карандашом): «Не напечатано».

Публикуемый отрывок представляет собой начало первой главки второй большой главы июльско-августовского выпуска «Дневника писателя» 1877 г. В рукописи он имеет тот же заголовок, что и вся главка в печатном тексте: «Опять обособление. Восьмая глава “Анны Карениной”».

В печати известен лишь последний абзац этого отрывка – именно с него начинается данная главка – как она публикуется во всех изданиях «Дневника писателя» (ПСС. Т. 12. С. 201; несколько фраз из этого отрывка приведены в кн.: Фридлендер Г. М. Реализм Достоевского. М.—Л., 1964. С. 47).

Вот в этом-то смысле я и выразился, что наш демос доволен или может быть доволен, если и недоволен. Я, впрочем, предчувствовал и тогда, что мнение моё вызовет недоумение.

Иной хитрый казуист, пожалуй, и теперь поймает меня на слове. «Нельзя же, скажет он, про такое общество, от которого сами же вы ждёте таких надежд и таких начал, говорить так дурно, как говорили вы ещё в этом же даже №, страницы две-три выше. Но ведь если я и говорил дурно и даже обещал ещё в прошлом № целый трактат о том, чем мы хуже народа, то ведь в то же время я и заявил о той драгоценности, которую мы несём с собою народу. За эту-то драгоценность я и люблю это общество столько же, сколько и народ, несмотря на то, что с таким жаром говорил о его временных недугах. Что они временны, в том нет для меня никакого сомнения, и уж один этот несомненный демократизм нашего общества заявляет, опять-таки для меня несомненно, что оно становится [народным] хочет стать народом, а от народа и вылечиться. И хотя влечение [его] к народу наполовину ещё и бессознательно, тем не менее чрезмерно важно и характерно. Про положение же общества я всё-таки буду писать, равно как и о драгоценности, которою оно обладает. Я объяснюсь потом в будущем №, теперь же лишь закину вперёд, чтоб не говорить загадками, что драгоценность эта есть то огромное расширение русского взгляда и русской мысли, которую приобрели в двести лет столкновения нашего с Европой, но от Европы однако приобрели, [ибо в Евр.] а родили из себя самостоятельно при столкновении с Европой – ибо в Европе собственно ничего нет подобного ни этому взгляду, ни этой мысли, напротив даже – всё противоположное. Тем самым мы и заявили, что мы русские и что воротились из Европы русскими. Всё это я объясню подробно доводами и примерами, а теперь укажу хоть на одну черту этого расширения взгляда, именно на самый этот несомненный, чистый, бескорыстный демократизм общества, начавшийся ещё давно и проявивший себя освобождением крестьян с землёю. Это русское дело и дело русского расширения взгляда. Но это лишь ещё самая маленькая черта этого расширения, и надеюсь, бог мне поможет быть понятным и выразить в следующих [№] номерах мою мысль уже в полной подробности.

[Временные же недуги общества для меня несомненны, а теперь, в наше время, они даже безобразнее чем когда-нибудь. Что ж, с злорадством разве я говорю это? Да я сам принадлежу к этому обществу и люблю его, повторяю это, столько же, сколько и народ, а теперь так даже и не хочу различать с народом. Недуги же общества не могут не мучать тех, кто принадлежит к нему и кто его любит. Мы несомненно больше народа одарены, например, самолюбием, болезненным и ипохондрическим, и это при страшном шатании [не только] идей, убеждений и воли. Мы заражены в большинстве гадливостью к людям и циническим неверием в человека, не только в русского, но и в европейца, мы заражены жаждой безличности рядом с самым пустозвонным слабоволием, болезненною робостью перед всяким собственным мнением. Мы усвоили бесконечно много самых скверных привычек и предрассудков. Мы видим доблесть в даре одно худое видеть, тогда как это лишь подлость, но всего не перечтёшь, и если можно еще ждать спасения и обновления, то, конечно, лишь от русской женщины, которая несомненно лучше русского мужчины и в которой заключена огромная наша надежда.]

ИРЛИ. Ф. 100. № 29461. ССХб. 10.

Автограф представляет собой часть третьей главки второй большой главы майского выпуска «Дневника писателя» 1876 г. В печати главка известна под названием: «Несомненный демократизм. Женщины»; она заключает собой майский «Дневник».

Автограф находится в черновой рукописи главы, занимающей шесть больших листов (11 страниц). Рукопись имеет обложку, на которой рукой А. Г. Достоевской написано: «Для Фёдора Фёдоровича Достоевского автограф его отца. Дневник писателя за 1876. В рукописи встречаются ненапечатанные отрывки и тирады; они отмечены красным карандашом. Проверено с Марией Васильевной, 24 ноября 1889».

Публикуемый текст располагается на с. 22 рукописи (авторская нумерация – от 13 до 22 с.); в известном печатном тексте он должен следовать за фразой: «И если в настоящем ещё многое неприглядно, то, по крайней мере, позволительно питать большую надежду, что временные невзгоды демоса непременно улучшатся под неустанным и беспрерывным влиянием впредь таких огромных начал (ибо иначе и назвать нельзя), как всеобщее демократическое настроение и всеобщее согласие на то всех русских людей, начиная с самого верху». После последней фразы отрывка должно следовать: «А в заключение мне хочется прибавить ещё одно слово о русской женщине», – и т. д. по опубликованному тексту ( Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 11. С. 306).

Это утверждение действительно вызвало недоумение читателей. В архиве Достоевского имеется письмо Дмитрия Карташова 10 мая 1876 г. с его возражениями по этому поводу (ИРЛИ. Ф. 100. № 29737. CCXI6. 6). См. с. 159 настоящего издания.

<���…> места и карьеры ещё со школьной скамейки. Не то чтоб они были без страстей и вечно благоразумны. Напротив, благоразумие в них редко бывает, а страстишки бывают даже и сильные. Тут инстинктивное, непосредственное ощущение почти с детства материального интереса и самосохранения во что бы ни стало. Идеи великодушные, требующие труда, страдания и жертв им могут быть знакомы, но редко волнуют их. Но есть третий разряд, [и] «самый несчастный». Это юные и чистые души, с порывом к великодушию, с жаждою идеи, высшей, сравнительно с ординарными и материальными [идеями] интересами, управляющими обществом. Этими юными душами часто овладевают идеи сильные, всего чаще чужие, всего чаще у нас – [на противо] захожие, европейские, [всего чаще нравственные, великодушные, клоня<���щие>] из разряда сулящих счастье человечеству и для того требующих коренной реформы человеческих обществ. [Идеи] Эти идеи сваливаются на эти души как камень и как бы придавливают их на всю жизнь, – так что вся остальная // жизнь их состоит как бы из корчей и судорог под свалившимся на них камнем. Разумеется, все эти три разряда я привожу отвлечённо: на деле тут столько варьяций, уклонений, при благородном преследовании высшей цели; столько подчас сознательной плутни с самим собой, столько уступок подлости из видов высшего благородства, столько самолюбия и эгоизма в виде героических жертв. Политические преступники из этого разряда часто преувеличивают свою вину при допросах, единственно из самолюбия, так что жертва собою, которою думают они принести пользу обществу и «общему делу», явно обличается их эгоизмом, совершенным равнодушием к общему делу и служением лишь одному самолюбию.