Владимир Воейков - С царем и без царя

На царской Ставке в первые дни революции жизнь внешне текла спокойно; появились газеты, радостно сообщавшие о «бескровных днях» переворота; приехали агитаторы, под влиянием которых войска Ставки начали организовывать митинги и собрания. Перед одним из таким митингов генерал Алексеев, желая сдержать солдат, приказал офицерам сопровождать свои части. На этом митинге должны были быть и роты собственного Его Величества железнодорожного полка. Незадолго до начала митинга в комнату барона P. A. Штакельберга вошел смущенный и растерянный генерал Цабель, командир этого полка, до переворота находившегося в блестящем состоянии: он не знал, как ему поступить с царскими вензелями на погонах — снять ли их, как советовал генерал Алексеев, или оставить? «Не знаю, как и быть, — говорил он, — пожалуй, уже все солдаты сняли вензеля, и может выйти скандал, если мы этого не сделаем». Начав снимать вензеля с пальто, он обратился к стоявшему здесь же старому преображенцу курьеру Михайлову с просьбой ему помочь. « Никак нет, не могу, увольте. Никогда этого делать не согласен, не дай Бог и смотреть...» И, потупившись, он отошел. Сцена эта произвела на всех тягостное впечатление.

На самом же митинге оказалось, что все чины собственного Его Величества полка были в вензелях, кроме командира генерала Цабеля и полкового адъютанта барона Нольде, явившихся без вензелей.

В этот вечер государь поехал на обед в поезд к императрице Марии Федоровне, а я остался во дворце и обедал с лицами свиты, с которыми простился перед отъездом, не подозревая, что со многими вижусь в последний раз. Один из них обратился ко мне со словами:«Отчего у тебя такой удрученный вид? Что тут особенного, если тебя при перевороте и арестуют? У тебя же есть состояние; правда, ты лишишься положения, которое имел при государе, но прекрасно можешь устроить свою жизнь и без придворных привилегий».

На такие слова я даже не нашелся ничего ответить: до того меня поразило полнейшее непонимание и поверхностное отношение к трагическим событиям тех дней.

Отправив вещи, я зашел проститься к министру двора и на моторе поехал на вокзал с подполковником Г. А. Талем — состоявший при мне подполковник Таль (лейб-гусар) решил не пускать меня одного и вызвался сопровождать меня в пути. Днем генерал Кондзеровский сказал по поводу моего выезда из дворца, что для графа Фредерикса и меня представляет большую опасность появление на улицах Могилева в автомобиле императорского гаража, и советовал нам ехать в моторе штаба. Это предложение как графом, так и мною было категорически отвергнуто, и мы оба поехали на придворных моторах, в которых постоянно ездили. На вокзале мы расстались: граф поехал на юг, я — на север. Как потом оказалось, граф Фредерикс доехал только до Гомеля: в Гомеле он был арестован и отправлен в Петроград, в павильон Государственной думы, откуда был перевезен в евангелическую больницу, где долгое время содержался как арестованный. Узнав, что вечерний поезд на Оршу опаздывает более чем на два часа, я в ожидании его прихода прошелся последний раз по императорскому поезду и простился со служащими. От инженеров я узнал, что против меня началась сильная газетная травля, ввиду которой они мне даже не советовали ехать в имение; но я все-таки поехал. Всю дорогу я из вагона не выходил.

Мой арест в Вязьме. Прибытие в Москву.

7 марта мы приехали около 2 часов ночи в Вязьму, где должны были пересесть из скорого московского поезда в поезд, шедший на Тулу. При выходе из вагона я увидел взвод солдат-бородачей, как их называли, «дядей»; на платформе же станционное начальство было, видимо, чем-то очень озабочено. Вскоре ко мне подошел начальник станции Розанов, очень симпатичный старичок, весьма вежливо сообщивший мне, что им получена от министра юстиции Керенского телеграмма с приказанием меня арестовать и экстренным поездом спешно доставить в Москву. В экстренном поезде, в котором под начальством прапорщика должен был ехать и взвод бородачей, кроме меня еще оказался арестованным полковник Пороховников, страшно волновавшийся и всем объяснявший, что он — староста Успенского собора в Кремле.

Впоследствии оказалось, что Керенскому со Ставки было сообщено, что я еду не один, а с полковником... Арестовали бедного старосту вместо сопровождавшего меня подполковника Г. А. Таля, с которым мне пришлось невольно расстаться. Он поехал в Петроград, а меня повезли в Москву.

Прапорщик оказался бывшим полевым объездчиком тамбовского имения графа Орлова-Давыдова, личностью очень мало симпатичной. От своих подчиненных он отличался только погонами.

Около 9 часов утра наш экстренный поезд остановился в Москве у царского павильона Александровского вокзала. В этом месте платформа разделена решеткой, за которой стояла большая толпа народа; а впереди, около поезда, было человек десять юнкеров во главе с офицером и начальником движения Александровской дороги действительным статским советником Чурилевым, инженером путей сообщения. Этот инженер во время поездок государя за последние три года войны сопровождал по обязанности службы императорский поезд по Александровской дороге. Судя по подобострастию, с которым он в те времена пожимал подаваемую мною руку, можно было вывести заключение, что он ценил такое внимание к нему; на этот же раз он предпочел одобрение собравшейся толпы благорасположению арестованного бывшего дворцового коменданта и, вероятно, в целях снискания популярности, жестикулируя и что-то объясняя публике, все время показывал на вагон, в котором я находился.

Офицер вошел в вагон. Это был присяжный поверенный Солодовников, в офицерской форме, с штабс-капитанскими погонами. Представившись мне очень корректно, он сказал, что командирован командующим войсками Московского военного округа полковником Грузиновым для сопровождения меня к нему в штаб на допрос. Я вышел за ним из вагона. Толпа загудела. Меня окружили юнкера, и мы направились к выходу через царский павильон. Проходя мимо Чурилева, стоявшего впереди гудевшей толпы, и увидев нахальное выражение его лица, я посмотрел ему в глаза, махнул рукою и плюнул... Этого никто не ожидал. Стоявшая впереди публика расхохоталась, а мой обличитель хотя и побагровел от злости, но ничего не мог сделать с арестантом, окруженным добрым десятком вооруженных юнкеров. Посадив меня в автомобиль, с юнкерами на сиденьях и подножках, меня повезли на Арбат, в помещение кинематографа около ресторана «Прага», где в то время находился революционный штаб округа.

Войдя в фойе кинематографа, я остановился посреди зала. Солодовников пошел докладывать, а юнкера стояли вокруг меня с выражением сознания важности возложенного на них поручения. Через несколько минут с лестницы, находившейся в правом углу против входа, начали сбегать офицеры. Став полукругом впереди меня, они принялись хихикать, громко произнося мою фамилию. Какой-то полковник, решив, что ему, как старшему в чине, необходимо себя в чем-нибудь проявить, обратился ко мне со словами: «А это — изменник государя». По старой командирской привычке я махнул над головою левой рукой и, воспользовавшись минутой воцарившегося молчания, во всеуслышание ответил ему: «Желаете видеть изменника государя — потрудитесь подойти к зеркалу». (А зеркал там было много: почти в каждом простенке.) Произошло замешательство. Из задних рядов стоявшей против меня толпы вышел совершенно незнакомый мне большого роста инженер путей сообщения с длинной русой бородой; протянув мне руку, он сказал: «Гражданин Воейков, дайте вашу руку». «Извольте», — ответил я, и мы обменялись рукопожатием. В толпе раздались голоса офицеров: «Как вы можете подавать ему руку?» Инженер сказал: «До осуждения народным судом он — равноправный со всеми нами гражданин». После этого инцидента Солодовников заявил мне, что командующий войсками сейчас занят и что я должен отсюда уехать. Мы направились к выходу, причем часть офицеров провожала меня до улицы, выкрикивая всевозможные дерзости.