Владимир Воейков - С царем и без царя

Мое путешествие в поезде Керенского и прибытие в Петроград.

Около 10 часов вечера тучный плац-адъютант повез меня в автомобиле на Николаевский вокзал. Находившаяся на вокзале толпа, через которую я проходил, не выражала по моему адресу гнева народного, и я совершенно спокойно достиг вагона министра юстиции, оказавшегося спальным вагоном 1-го класса, одно из отделений которого было оставлено мне, а в соседнем находился часовой для наблюдения за мною.

Прошло около часа времени, когда на платформе послышался шум приближавшейся толпы и в вагон вбежал молодой прапорщик с большим букетом красных тюльпанов, перевязанных широкой муаровой красной лентой; за ним — бритый штатский и еще один прапорщик, также на вид очень юный, в пенсне. Толпа на платформе не унималась, и второй прапорщик все убеждал штатского в необходимости выйти к народу проститься. «Александр Федорович, наденьте пальто и выйдите к ним сказать несколько слов: они хотят еще раз увидеть вас на прощание». Пальто Александр Федорович не надел, а к толпе вышел и, выкрикивая фразы, которые мне не удалось расслышать, за исключением часто повторявшегося слова «бескровная», говорил до свистка паровоза, прекратившего трогательные овации, устраивавшиеся ему Москвой в течение всего дня.

«Ваша фамилия?» — услышал я обращенный ко мне вопрос бритого штатского, стоявшего в дверях моего купе.

«Я — Воейков, —ответил я. — А вы кто такой?»

«Я — Керенский».

«А, Александр Федорович, — сказал я ему, — очень рад познакомиться».

Тон генерал-прокурора Сената сразу перешел с очень напыщенного на совершенно простой.

«Я хотел бы с вами побеседовать, — заявил он мне, — и потому попросил вас ехать со мною в поезде». Немного спустя он вернулся ко мне в купе, где мы с ним провели несколько часов в беседе, главной темой которой была царская семья и войско. Я высказал ему свой взгляд, что все, сделанное как против царской семьи, так и с целью подорвать дисциплину в войсках, в скором времени неминуемо приведет к полному крушению устоев, на которых может удержаться власть в нашем Отечестве.

Керенский производил впечатление человека нервно-переутомленного, с которым вот-вот сделается дурно... настолько, что я ему предложил воспользоваться имевшимся у меня препаратом брома. Но он без доктора не решился его принять. Он обратил мое внимание на свой костюм, говоря:«Как генерал-прокурор Сената, я приказал Сенату собраться на заседание. Сенаторы, конечно, надели мундиры и ордена, а я приехал вот как есть... вошел в зал заседания, вынул из бокового кармана подписанную государем бумажку об отречении от престола, приказал ее заслушать, поклонился и уехал... Видимо, сенаторы были поражены этим приемом, а я им дал таким образом понять, что время формы миновало и что теперь нужно обращать внимание только на суть дела». Он также хвастал мне своим успехом в течение последних дней на заседаниях рабочих и солдатских депутатов в Петрограде, а сегодня в Москве и выразил уверенность, что новая Россия под их руководством покажет всему миру чудеса. Говорил он, что уверенность в этом ему дает сдержанность, проявляемая Советами, держащими всю власть в своих руках.

Впоследствии до меня дошли слухи, что Керенский, воспользовавшись отсутствием свидетелей нашего разговора, сообщил представителям прессы, будто бы я критиковал государя и государыню.

В том же вагоне ехал из Москвы Н. К. Муравьев, товарищ Керенского по партии, которого он вывез в Петроград, чтобы поставить во главе верховной следственной комиссии для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и других высших должностных лиц. Муравьев тщательно избегал в вагоне встречи со мною, Керенский же прислал своих прапорщиков, предлагая, вплоть до выхода из вагона в Петрограде, чая, закусок и пр. Все время он внешне держал себя очень любезно; по его словам, он принял решение меня арестовать только для того, чтобы оградить от гнева народного. Прощаясь на Николаевском вокзале, он сказал, что мой арест — вопрос очень непродолжительного времени; просил относиться к нему с полным доверием, добавив, что он, как министр юстиции, сделает все, чтобы мне помочь.

На Николаевском вокзале в ожидании приезда Керенского собралась многотысячная толпа, запрудившая платформы. Остановившись в дверях вагона, Керенский воспользовался случаем, чтобы произнести длинную речь; вряд ли аудитория могла следить за ходом этой речи ввиду необыкновенной быстроты, с которой говорил темпераментный оратор. Мне лично удалось запомнить только несколько фраз: «Я ездил в Москву, чтобы лично руководить задержанием бежавшего от государя его дворцового коменданта генерала Воейкова, совершившего перед народом столько преступлений... я его арестовал и привез в своем поезде... он не избегнет суда... Товарищи, в моем распоряжении находятся бывшие председатели Совета министров и министры старого режима... Они ответят согласно закону за преступления перед народом... Свободная Россия не будет прибегать к тем позорным средствам борьбы, которыми пользовалась старая власть... Без суда никто наказанию подвергнут не будет. Всех будет судить гласный народный суд...»

Не могу сказать, чтобы слова Керенского не подействовали на его аудиторию: когда меня вывели из вагона через четверть часа после его отъезда, настроение публики было весьма напряженное. Вместо того чтобы прямо пройти к автомобилю, меня зачем-то повели вкруг всего вокзала на противоположную сторону, в помещение караула. Возбужденная толпа подступала ко мне близко-близко, готовая каждую секунду перейти от площадной ругани к расправе; сопровождавшие же меня четыре прапорщика оказывались, при особенно сильных натисках толпы, шагах в двух позади. Невольно привлек к себе мое внимание человек чисто еврейского типа, хотя и одетый матросом, но совершенно непохожий на военного: он исключительно был занят натравливанием публики на меня. Как только толпа подступала с угрожающими жестами ко мне очень близко, он мгновенно исчезал, с тем чтобы вновь появиться при малейшем ослаблении ее напора.

Этот эпизод напомнил мне описание в «Войне и мире» Толстого сцену, когда граф Растопчин настроил бушевавшую на дворе его московского дворца толпу против ни в чем не повинного Верещагина; выйдя к народу, он сказал: «Здравствуйте, ребята. Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам нужно управиться со злодеем, от которого погибла Москва...» Гнев разъяренной толпы направился на арестованного Верещагина, над которым она и учинила самосуд.

На этот раз благодаря Богу шествие мое окончилось благополучно и я наконец очутился в помещении караула. В караульной комнате одетые офицерами молодые люди сидели у окна за малым столом, а за двумя большими помещались солдаты, пившие чай и уничтожавшие массу хлеба. На столах лежали кучи сахара и горы нарезанного ситного. Чины караула были с красными бантами или кокардами. Лица молодых солдат выражали полное непонимание происходившего. В этой обстановке просидел я более часа, пока из Таврического дворца не прибыл украшенный красными флагами автомобиль, в котором меня повезли под охраной трех офицеров и нескольких солдат.