Владимир Воейков - С царем и без царя

Изменение режима Трубецкого бастиона.

В мае под влиянием условий тюремной жизни у меня сделался в обеих ногах флебит, как определил И. И. Манухин, сумевший руководить моим лечением при полном отсутствии какого бы то ни было медицинского ухода. Среди администрации бастиона он был единственным человеком, хорошо к нам относившимся; наблюдавшие же за нами офицеры готовы были из страха перед Советом солдатских и рабочих депутатов пожертвовать кем угодно из нас: когда этот Совет надумал перевести сановников старого режима из Петропавловской крепости в Свеаборгскую тюрьму, известную своими тяжелыми условиями содержания заключенных, — то запротестовали против такого решения не чрезвычайная следственная комиссия и не офицеры Петропавловской крепости, а чины наблюдательной команды. Что касается меня лично, то эта наблюдательная команда совершенно не проявляла того «гнева народного», из-за которого я, по словам Муравьева, Керенского и Ко, должен был содержаться в Трубецком бастионе.

Установив довольствие арестованных Трубецкого бастиона якобы из солдатского котла, с запрещением покупать или получать из дому пищу, высший блюститель законности — Керенский, по-видимому, умышленно обрекал нас на голодовку, от которой я начал пухнуть, но которая значительно облегчалась благодаря неизвестным мне благодетелям: почти ежедневно, возвращаясь с прогулки, я находил под подушкой завернутую в последнюю газету еду. Вероятнее всего, что этими анонимными подарками я был обязан двум командированным из пересыльной тюрьмы в крепость сиделкам, ухаживавшим за моими соседками Е. В. Сухомлиновой и A. A. Вырубовой, так как с переводом последних в другие тюрьмы исчезли сиделки, а с ними вместе и вкусные подношения. Я же продолжал находиться в заключении, невзирая на то что, по словам посещавшего меня следователя, следственная комиссия получила к июлю полное опровержение возводимых на меня обвинений и даже разобралась в моей переписке с женою, которую неоднократно вызывала, требуя разъяснения непонятных в ее письмах слов.

Жену я продолжал видеть раз в неделю, по пятницам, на десять минут. В одну из пятниц собравшихся родственников арестованных долго не пускали на прием из-за того, что офицеры играли в канцелярии в карты. Жена моя пошла в находившиеся тут же казармы и обратилась к одному солдату с просьбой оказать содействие ожидавшим. Солдат, несмотря на вывешенное объявление «Вход воспрещен», вошел в канцелярию, ввел туда посетителей и грубо сказал офицерам: « Чего вы заставляете их ждать? Потрудитесь сейчас устроить прием ». Офицеры молча бросили карты, застегнули кителя и покинули канцелярию. Прием немедленно начался.

Однажды жена принесла мне икону, присланную императрицей Александрой Федоровной. Беспредельно тронуло меня оказанное государыней внимание: несмотря на такое тяжелое время, она, узнав о моей болезни, просила передать мне в крепость маленькую икону.

Суровый режим Петропавловской крепости продолжался около пяти месяцев — до тех пор, пока в конце июля в Трубецкой бастион не попали арестованные большевики, ради которых изменились тюремные порядки и для нас: опять разрешено было иметь свое белье, платье, постельные принадлежности и даже стали позволять два раза в неделю приносить из дому съестные припасы. Хотя делались ограничения, устанавливались нормы, во всяком случае хорошо было после такой голодовки перейти отчасти на домашнее питание. Было разрешено приносить и книги, но уносить их воспрещалось: таким образом, библиотека Трубецкого бастиона обогащалась без всяких затрат.

Приезд в Петроград Тома. Керенский.

В апреле 1917 года в Петроград приехал с французскими социалистами Альберт Тома в качестве, по выражению одного английского дипломата, «посланца французского правительства, которое само себя считало в некоторой степени традиционным специалистом по революционной части».

Нераздельно тогда царствовавший в новой России А. Ф. Керенский возил по Петрограду дорогих гостей, произносивших зажигательные речи, восторгавшихся великими достижениями русского народа, который так смело порвал со всякими условностями. «Все для народа», — произносилось на каждом заседании, происходившем при участии и английского министра труда Гендерсона. (Вероятно, для того же народа были с первых же дней революции Керенским присвоены два моих автомобиля, из которых один, как поведал жене наш бывший шофер, удостоился великой чести возить «бабушку революции».)

Альберт Тома, упоенный пребыванием среди товарищей, объединенных лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», заявил в Совете рабочих и солдатских депутатов о готовности ехать на интернациональную Стокгольмскую конференцию при условии гарантии со стороны германских социал-демократов, что в Германии к концу войны установится демократический строй.

После нескольких посещений Совета рабочих и солдатских депутатов восторги социалистов стали понемногу остывать: как только заходила речь о желании Франции получить обратно Эльзас, Лотарингию и довести войну до победного конца, товарищами начали произноситься слова — «без аннексий и контрибуций». Этой резолюцией единомышленники Тома были смущены, но сам он смотрел на нее только как на формулу, «которую нужно принять, а на самом деле аннексии превратить в дезан-нексии и контрибуции в репарации». Хотя Альберт Тома и сопутствовавшие ему социалисты и похваливали на обратном пути на свою родину вступившие в силу Советы, но уже начали понимать, что с концом ненавистного им царизма они потеряли и необходимую для Франции поддержку России.

Вскоре после отъезда Тома стала обнаруживаться трудная роль А. Ф. Керенского в отношении Временного правительства: с одной стороны, он был «главноуговаривающим» на фронте, а с другой — в Совете рабочих и солдатских депутатов ратовал за мир без аннексий и контрибуций, избрав этот путь для расширения своей популярности, росшей среди народных масс не по дням, а по часам. Один солдат, передавая мне газету с описанием подвигов Керенского, заявил с громадным энтузиазмом, что народ за ним пойдет в огонь и в воду. Сильно он призадумался над моими словами: «Вчера народ шел за царем, сегодня за Керенским, а завтра за кем пойдет?»

А на «завтра» стали уже собираться толпы под окнами дома балерины Кшесинской и прислушиваться к речам Ленина, указывавшего еще более новые пути. Под влиянием этих речей в головах солдат получился полнейший сумбур: «Запасной батальон гвардейского гренадерского полка одобрил отказ действующего полка от наступления и вынес резолюцию о недоверии Временному правительству и военному министру». Полковые комитеты стали «усматривать похвальные примеры проявления революционной дисциплины, достойные сознательного солдата и гражданина» и т.д.