Владислав Иноземцев - Бесконечная империя. Россия в поисках себя

Мы, разумеется, имеем в виду начало движения на запад, которое по большей части имело совершенно иное звучание, чем экспансия на восток. В отличие от борьбы с Ордой и последующей колонизации Сибири, продвижение русских в западном направлении обосновывалось справедливостью «возврата» земель, которые исконно были русскими (или, как говорил Н. Данилевский в отношении огромных пространств от Дерпта до Белостока и Ужгорода, «которые нельзя завоевать, поскольку они являются нашими без всякого завоевания, всегда такими были, и всегда даже такими считались всем русским народом» [235]). Основными целями данной экспансии были земли на берегах Балтики (считается, что самым древним поселением пришедших на Русь викингов было даже не Рюриково городище, а Ладога [236]); славянские земли от Смоленска до Полоцка и далее к Литве, а также отчасти и сама Литва; и, разумеется, Киев и другие города бывшей Киевской Руси. Однако если до тех пор, пока речь шла о консолидации независимых русских княжеств, все шло относительно успешно (хотя можно ли назвать успехом разграбление Новгорода и лишение его прежней вольницы в ходе похода Ивана III в 1477–1478 гг.? [237]), то попытки присоединить земли Ливонского ордена и Великого княжества Литовского были куда менее результативными и привели прежде всего к консолидации литовцев, поляков и восточных славян в их противостоянии Москве. На протяжении большей части XVI века Московия пыталась завоевать новые владения на западе и делала это с переменным успехом: трехкратный захват Смоленска в 1512–1514 гг. был компенсирован разгромом под Оршей в 1514-м [238]; победа над Ливонским орденом в 1558–1560 гг. вскоре обернулась поражением при Чашниках в 1564 г., а затем и печальным завершением в 1583 г. всей Ливонской войны, в результате которой русские войска были вынуждены оставить практически все территории, занятые ими за предшествующие шестьдесят лет [239]. В той же мере, в какой поствизантийская Русь оказалась неспособной противостоять монгольскому нашествию, постмонгольская не могла на равных бороться с европейцами. Своего рода «финальным аккордом» XVI столетия стал разгром войск Крымского ханства, одного из последних осколков Орды, и устранение опасности, которая нависала над Москвой с юга (стоит напомнить, что последний раз Москву штурмовал и сжег большую ее часть крымский хан Девлет-Гирей в 1571 г. [240]), — но задача превратиться в европейское государство, способное добиться выхода к морю и стать равным другим великим державам того времени, оставалась нерешенной (а в какой-то мере и нерешаемой). Чтобы осуществить эти мечты «третьего Рима», потребовалось в очередной раз применить испытанный метод — хотя для первых шагов по этому пути Московии пришлось пройти через несколько «кругов ада», окончательно убедивших ее правителей в пусть и во временном, но очевидном превосходстве Европы.

Вторая половина XVI и первая половина XVII века были для Московии драматичным периодом. В то время как на востоке небольшие стрелецкие отряды, казаки и частные армии «солдат удачи» стремительно расширяли зону своего контроля (в 1587 г. на Иртыше был основан Тобольск, в 1601 г. за полярным кругом появилась Мангазея, в 1607 г. на Енисее был заложен Туруханск, в 1631 и 1632 гг. возникли Братск на Ангаре и Якутск на Лене [241]), на западе Московия проигрывала одну кампанию за другой. Даже завершение Смуты, которое ныне принято идентифицировать с одним из самых знаменитых «вставаний России с колен», вовсе не стало низшей точкой в череде поражений «на западном направлении». После заключения Столбовского мира со Швецией в 1617 г. и Деулинского перемирия с Речью Посполитой в 1618 г. Московия лишилась всех территорий на побережье Балтики, а также Копорья и Орешка; к Польше отошли Смоленск, Перемышль и Вязьма [242]. К востоку от столицы границы государства были отодвинуты на три с половиной тысячи километров, зато на западе они приблизились к ней на расстояние менее ста пятидесяти верст. С этого времени на протяжении более ста лет Россия вела практически непрекращающиеся войны на западных границах, шаг за шагом продвигаясь к своим целям, но постоянно теряя только что сделанные приобретения (успехи в войне с Польшей в середине 1650-х гг., на волне которых были захвачены Ковно, Гродно и Вильна и осаждена Рига, затем свелись на нет к началу 1660-х, когда за Москвой остались лишь Смоленск и присоединившаяся к ней левобережная Украина; Азов, впервые захваченный казаками в 1637 г., а затем еще раз войсками Петра I в 1696-м, окончательно стал российским лишь более сорока лет спустя, в 1739-м) [243]. Весьма ограниченные успехи все явственнее свидетельствовали о том, что для успешной борьбы с западными соседями Московии нужно было усвоить их практики в той же мере, в какой этот же подход был необходим для борьбы с восточными завоевателями.

В середине XVII века на этот вызов был дан ответ, определивший судьбы России на последующие двести пятьдесят лет. С одной стороны, царь Алексей Михайлович завершил формирование самодержавного строя, централизовав политическое и экономическое управление через принятие Соборного уложения 1649 г., проведение денежных и таможенных реформ и окончательное закабаление крестьянства; с другой стороны, было начато создание профессиональной армии по европейскому образцу (полки нового строя, приглашение на службу европейских офицеров, первые попытки строительства флота) и увеличено число приказов, ставших прообразом петровских коллегий и министерств XVIII века [244]. Россия в это время сделала три судьбоносных выбора, каждый из которых не был простым и окончательно закрепился позже: во-первых, она подтвердила выбор в пользу «государственной» церкви в борьбе против никонианства с его представлениями о равенстве светской и духовной власти [245]; во-вторых, она отказалась от реформ в «крестьянском вопросе», укрепив основы крепостничества [246]; и в-третьих, признала необходимость масштабного военного и технологического заимствования у Европы [247]. Эти три момента в итоге определили направления и границы того, что мы называем европейской рецепцией.

Европейская рецепция существенно отличалась от византийской и монгольской, хотя между ними можно найти и некоторые черты внешнего сходства. Прежде всего следует отметить, что, как и в случае с византийской рецепцией, европейская была инициирована сверху и возведена в ранг государственной политики. Заимствования осуществлялись открыто и идентифицировались чуть ли не с самим понятием прогресса. Утверждение если не новой веры, то существенно нового образа жизни стало важнейшей задачей на долгие десятилетия. В то же время, как и в случае с монгольской рецепцией, задача обучиться новым приемам и техникам обусловливалась практически исключительно стремлением обеспечить стране военно-политический «паритет» с ее потенциальными противниками и победу над ними; «учителя» неминуемо должны были впоследствии стать жертвами, что было отражено в тосте Петра I по завершении Полтавского сражения [248]. Однако важнейшим отличием европейской рецепции от прежних практик заимствования стало то, что в этот раз она ограничилась прежде всего технологическими и управленческими аспектами, не затрагивая идеологических, социальных и политических основ государства. Следствием данной особенности стало то, что европейская рецепция оказалась самой, если так можно сказать, основательной: ее нельзя представить как относительно единый акт; скорее процесс складывался из последовательных циклов заимствований, к которым стране приходилось прибегать приблизительно раз в столетие.