Владислав Иноземцев - Бесконечная империя. Россия в поисках себя

Третий уровень российской имперскости, который проявился в период активного взаимодействия с Европой, характеризуется двумя важными чертами, каждая из которых напрямую связана с окраинным характером имперского центра. С одной стороны, все несколько волн продолжительной европейской рецепции указывали и указывают на то, что Россия способна перенимать технологические достижения передовых стран, но не может развивать их даже с тем же динамизмом, как те страны, где они были изобретены, — и через определенный промежуток времени она снова превращается из воображаемого центра в реальную окраину и локальная волна заимствований начинает повторяться. С другой стороны, Россия раз за разом в ходе повторяющихся заимствований проявляет свою реактивность, что также свойственно периферийным обществам: она умело или не очень реагирует на существующие или мифические вызовы и угрозы, но довольно редко сама задает повестку дня — в результате этого страна на протяжении последних столетий, будем откровенны, никогда не находилась в центре мировой экономики и даже политики: в хозяйственном отношении она не определяла новых трендов, а в политическом выступала скорее источником беспокойства для многих держав, но мало для кого была реальным ориентиром.

Описанная нами окраинность Руси/Московии/России обеспечила еще одну ее особенность: невероятную способность к мимикрии. Много раз на протяжении своей истории — от первых веков после принятия христианства до петровской эпохи и затем до второй половины ХХ века — она представлялась наблюдателям как в полной мере «нормальная» страна, отмеченная разве что небольшими отклонениями и особенностями, — но потом всякий раз у России хватало сил и возможностей резко поменять тренд своего движения и показать, что окраинная империя никогда не утрачивает способность удивлять мир.

Однако мы уже немного затянули рассуждения об имперской сущности Руси/ Московии/России, и сейчас пришла пора обратиться к не менее захватывающей части ее истории — к оценке того, как эта сущность проявлялась; к описанию имперских форм, сменявших друг друга на протяжении многих веков истории; к постижению методов имперского доминирования, которые позволили России в течение последних пяти сотен лет создать огромную имперскую структуру, весьма устойчивую к «размыванию», постоянно расширявшуюся и даже пережившую по крайней мере один распад, за которым последовала новая «сборка» практически в тех же границах. Иначе говоря, от описания центра, пусть и «окраинного», следует перейти к оценке имперских периферий.

В главе об имперской экспансии Руси/Московии/России нельзя обойтись без многочисленных сравнений опыта нашей страны и других имперских структур. В последнее время предпринимаются попытки найти черты сходства, сближающие Россию с крупнейшими империями Востока — китайской или турецкой [290], но мы не рискнем заходить так далеко и будем действовать в русле более традиционного подхода, сопоставляя ее прежде всего с европейскими империями; подобный подход, на наш взгляд, следует выбрать по причине легко прослеживаемых исторических параллелей и интенсивности российско-европейского взаимодействия на протяжении многих столетий.

С одной стороны, в современной исторической литературе доминирует представление о России как имперской структуре par excellence , — причем данный тезис применяется в отношении как периода, предшествовавшего формальному провозглашению империи (так, Д. Хоскинг пишет: «В октябре 1552 г. Московия начала свою имперскую карьеру, впервые покорив и аннексировав независимое нерусское государство» [291]), так, разумеется, и самой империи (тут достаточно процитировать Дж. Ле Донна с его «XVIII столетие было веком строительства Российской империи» [292]), и в отношении Советского Союза («С конца 1930-х гг. Советский Союз был империей и в объективном, и в субъективном значениях этого термина» [293], — отмечает В. Заславский). Следует заметить при этом, что ряд историков относительно четко определяют период возникновения империи, даже если действуют «от обратного»: так, Р. Суни указывает, что «если периферийные области были полностью интегрированы в метрополию, как, например, древнерусские княжества — в Московское государство, и относились к ним, по крайней мере, как к провинциям метрополии, то это еще не имперское отношение» [294]: следовательно, имперское строительство начинается не раньше, чем Московское княжество приступило к завоеванию осколков Золотой Орды и территорий, находившихся еще дальше к востоку.

С другой стороны, никто не может определить, чем, собственно, была Русь до начала имперского строительства. Чаще всего утверждается, что политически она оставалась совокупностью раздробленных княжеств, в незначительной степени сплачивавшихся едиными корнями правящих династий, восходивших к Рюриковичам [295]; культурно и даже социально она соединялась православием [296], которое позволяло обнаруживать некий общий элемент в рамках не только политически раздробленного, но и этнически крайне разнообразного [297]сообщества. Учитывая, что эти «русские» земли, или, точнее, православное пространство, дополнительно объединялись общностью принесенного вместе с религией и обслуживавшего религиозные потребности языка [298], можно рассуждать о прогрессировавшем формировании некоей «протонациональной» общности. Данная общность, однако, существенно отличалась от традиционного понимания нации, которая (прежде всего в Европе) не требовала для своего оформления религиозной идентичности (большинство европейских наций сложились в период, когда католицизм доминировал на большей части континента, а в некоторых случаях национальная консолидация шла даже вопреки серьезным межрелигиозным противоречиям, которые не становились для нее непреодолимым препятствием). В определенной степени можно утверждать в этом контексте, что в Древней Руси, да и позже, в Московии, не возникли предпосылки для формирования нации в классическом смысле слова (отметим, что этот тезис сегодня довольно распространен — достаточно, например, процитировать М. Кромма, уверенного, что «…держава Ивана III и его наследников имела с монархиями австрийских и испанских Габсбургов одну важную общую черту: все они были династическими, а не национальными, государствами» [299]).

Мы не хотим сейчас вдаваться в продолжительные споры о характере раннего русского государства и о той особой идентичности, которая позволяла (и позволяла ли) жителям многих вполне самостоятельных княжеств ощущать свою принадлежность к единому народу. Гораздо более важной представляется нам другая проблема.