Владислав Иноземцев - Бесконечная империя. Россия в поисках себя

Во-вторых, империалистические «приключения» России сыграли уникальную роль в становлении ее идентичности — еще менее национальной и еще более имперской. В отличие от западноевропейских метрополий, Московия и ее колонии, сложившиеся в Россию как империю, на протяжении последующих 200 лет оказались вовлечены в захватнические войны, которые Россия вела от своего имени. Во время кампании в Средней Азии малороссы составляли до 20 % численного состава армии, а в войсках, освобождавших Болгарию в ходе «русско»-турецкой войны 1877–1878 гг., их было не менее половины [524](заметим: в истории Британской империи также известны многочисленные эпизоды, в которых армии, составленные из представителей одних колоний, помогали усмирять восстания в других или участвовали в локальных конфликтах [525], однако их масштабное участие в расширении имперского пространства не слишком заметно). Позднее, и мы это уже отмечали, колониальные войска довольно активно использовались в Европе во времена Первой мировой войны, а также на разных театрах военных действий в годы Второй, — но во всех случаях речь шла опять-таки скорее о защите империй, чем о расширении их границ. Все это мы говорим сейчас для того, чтобы обратиться к очень важной черте российской «Второй империи»: в ней фактически сложилась не «полярная» структура метрополии и периферии, а своего рода «матрешечная» система, в которой существовала метрополия (преимущественно русские территории между линией Санкт-Петербург — Смоленск — Ростов/Екатеринодар и Уралом), земли «расширенной России» (Малороссия и Белоруссия) на западе, поселенческие колонии (зауральские территории, а также колонизированный Северный Казахстан) на востоке и военные владения, ставшие плодом империалистических войн (от Польши до Кавказа, от Финляндии до Туркестана). В этой ситуации имперская идентичность стала естественным образом использоваться для консолидации населения России как империи в его противопоставлении новым подданным.

В-третьих, оригинальная структура Российской империи породила целый ряд «мин замедленного действия», заложенных под фундамент имперского здания на завершающих этапах его строительства. С одной стороны, присоединение новых южных территорий во многом породило национальный вопрос, который до этого не был слишком серьезным. В границах 1780 г. империя была довольно гармоничной: московско-киевско-новгородское единство было восстановлено, пути в Европу через Черное и Балтийское море открыты, Сибирь завоевана и ждала освоения. Мусульманские народы не были многочисленны; зауральские пространства воспринимались как tabula rasa . После всех империалистических войн XIX века ситуация существенно поменялась: мусульманские территории возникли на двух перифериях, кавказской и среднеазиатской; общая доля «инородцев» выросла в населении империи с 5–6 до более чем 20 % [526]; в рамках общих границ появились территории, экономически и социально более развитые, чем имперский центр (как Польша и Финляндия), и к тому же наделенные особыми политическими свободами [527]. Иначе говоря, вместо того чтобы использовать период быстрого технологического прогресса для сплочения и освоения империи (что, кстати, сделали в то время в Соединенных Штатах, к концу XIX века укрепившихся на Тихом океане), Россия продолжила ее расширение, не считаясь со своими силами и возможностями. С другой стороны, в отличие от европейских империй, новые владения были полностью инкорпорированы в пределы имперских границ, что существенно затрудняло их возможную реконфигурацию (так как, по сути, представлялось потерей части территории метрополии). Если британцы и французы создавали свои империи, используя целую иерархию степеней зависимости колоний от метрополии, то в России эти различия были практически полностью проигнорированы (даже формально имевшие статус протекторатов Хивинское ханство и Бухарский эмират, во главе которых стояли в начале ХХ века Мухаммад Рахим-хан II и Асфандияр-хан и Сеид Мир Мухаммед Алим-хан [528], на самом деле не имели никаких суверенных прав). Такая ситуация порождала полную неопределенность с реальными границами метрополии, на которые «в случае чего» можно было отступить с минимальными имиджевыми потерями. Иначе говоря, Российская империя рубежа XIX и ХХ столетий напоминала западные области Советского Союза накануне гитлеровского вторжения, когда так называемая линия Сталина была в значительной мере демонтирована, а укрепсооружения на новой границе не построены. Таким образом, любая деструкция имперских границ на окраинах автоматически перерастала в возможность стремительного обрушения всех базовых компонент имперского целого.

Принято говорить, что история не знает сослагательного наклонения, — но, на наш взгляд, редко какой пример подтверждает наличие четкой линии в историческом развитии так наглядно, как история русской имперской экспансии времен империализма. К середине XIX века Россия была самой крупной страной в мире, ее население даже без миграционного притока увеличивалось на 5–7 млн человек за десятилетие. В отличие от великих европейских держав, она не потеряла своих поселенческих колоний и имела все возможности для их развития. Приблизительно в таком же положении на другой стороне Тихого океана находились США, которые к тому времени обладали территорией в 2,45 раза, а населением — в 2,97 раза меньшими, чем Россия [529]. Однако Америка продолжила свое развитие через углубление процессов поселенческой колонизации, освоив Западное побережье, купив у России Аляску и став единственной в полной мере континентальной державой [530]. Доступность ресурсов вызвала взрывной рост населения на новых территориях (с 1850 по 1900 г. число жителей 11 штатов, относимых сейчас к «Западу» Соединенных Штатов, и Техаса увеличилось в 21,7 раза, до 7,1 млн человек [531]), а потребность в их освоении — экономический бум (между 1869 и 1900 г. до тихоокеанского побережья было проложено пять конкурировавших друг с другом железных дорог, ни в одну из которых правительство не вложило ни копейки, за исключением бесплатного выделения части земельных участков [532]). Хотя Владивосток получил статус города одновременно с Сан-Франциско, накануне Первой мировой войны население Приморья было почти в пять раз меньше, чем Калифорнии [533], а основная железная дорога заканчивалась не там, а на китайской территории. Могло ли развитие пойти иначе? На наш взгляд, нет: для этого Россия не должна была быть империей, она должна была ценить свой статус колониальной державы больше, чем имперский. Овладев же чуждыми ей территориями на Кавказе и в Средней Азии, она подписала своей империи тот же смертный приговор, который вынесли своим империям и все европейские метрополии, — с той только разницей, что последние, в отличие от России, не объединяли доминионы и метрополию в одно государственное целое.