Умберто Эко - С окраин империи. Хроники нового средневековья [litres]

Дени де Ружмон, «Любовь и Запад» [420]. Это одна из тех книг, которая рискует остаться так и не прочитанной, потому что уже стала частью культуры в виде бесчисленных цитат и отсылок, и когда ты все же ее открываешь, она кажется тебе до боли знакомой. Но есть и приятные неожиданности. Ключевая идея книги всем хорошо известна. Современная концепция любви появилась, по большому счету, не так давно, в ее основе лежат страсть, чувство, усиливающееся при недосягаемости его объекта, примат адюльтера над браком, неразрывная связь между любовью, болью и смертью, понимание романа как повествования, которое возможно лишь при наличии в нем темы преодоления препятствий ради чувства. Для классической античности и восточных культур такое понимание нехарактерно, оно возникает под влиянием этики и риторики трубадуров, но при этом не является христианской сублимацией сексуального желания, скорее литературным прикрытием для антихристианской, по большому счету, ереси, которую можно окрестить катарской или альбигойской [421].

Теология несовместимости земных и высших ценностей (то есть этики самопожертвования, отказа от продолжения рода, растворения в божественной сущности) вместе с историей о Тристане оборачивается утопией и со временем только сдает свои позиции, постепенно низводя аллегорический образ Прекрасной Дамы до земной женщины и объекта запретного желания. На протяжении веков, от рассказа о Тристане до выхода журнала Bolero film [422], западный мир одержим парадоксальной и разрушительной эротической идеологией, Голливуд лишь придал ей светский характер и популяризировал философские умозаключения представителей нового сладостного стиля.

Нелишней будет рекомендация, в каком ключе стоит воспринимать Ружмона в наши дни, когда мы уже знакомы с трудами Леви-Стросса и Лакана: пользуясь не самым подходящим инструментарием, автор «Любви и Запада» смог предвосхитить многие открытия в области структуры мифа, его культурной экспансии, в рамках которой за разными «акторами» скрываются одни и те же «актанты» [423](а именно постоянные структурные противоположности); еще эту книгу можно рассматривать через призму психоанализа, а также последних исследований диалектики желания и обманчивой chaîne signifiante [424]. Однако Ружмон оставляет без внимания свои интуитивные озарения и становится жертвой собственных спиритуалистических предположений. Утверждение, что современное понимание любви не связано с сублимацией плотских желаний, ибо любовь рождается из духовного порыва (катарская ересь), лишь еще больше запутывает дело, поскольку так и неясно, сублимацией чего является катарская ересь. А может, под «духовным» автор подразумевает то, что мы сегодня назвали бы «культурным» или «семиотическим». Однако имеет смысл вернуться к этим идеям, вооружившись другим интерпретативным инструментарием. Взглянем, например, на интересующую меня концепцию.

Современная любовь – это не просто любовь ради любви, которая крепнет в отсутствие возлюбленной или возлюбленного. Возлюбленная, раз уж на нее пал выбор, должна обладать всеми возможными достоинствами. Возлюбленная средневекового куртуазного поэта в действительности не блещет красотой, но она превращается в красавицу, поскольку желанию присуще не только отдалять свой объект, но и наделять его самыми привлекательными чертами и добродетелями, чтобы сделать разлуку еще горше. Иными словами, необязательно любить красивую женщину, но следует во что бы то ни стало приукрашивать свою милую. С тех самых пор этот ярлык будет навешиваться на женщин, зато на мужчин никогда – таково действие вырождающегося мифа.

Что же происходит в эпоху массовой коммуникации? Ружмон дает довольно точную оценку: «В наши дни – и это только начало – мужчину, влюбленного в женщину, которая лишь ему одному кажется красавицей, считают душевнобольным». А все потому, что СМИ, чьему дару убеждения позавидовали бы лучшие портретисты прошлого, навязали желанию определенные стандарты, меняющиеся от сезона к сезону. Больше того: когда СМИ сместили фокус диалектики желания с любви на секс, они, конечно, ослабили хватку мифа о страсти, но одновременно наделили секс мистическими и «еретическими» коннотациями, которые раньше были присущи любви-страсти. Секс позиционируется как простое и понятное занятие, но поскольку он тоже соотносится с некими стандартами – а они стремятся к идеалу и все время меняются, что делает их недостижимыми, – то и секс превращается в недостижимый объект желания.

И вот я наконец-то приближаюсь к актуальной теме: в выпуске Corriere d’Informazione от 16 декабря целая страница телевизионной рубрики была посвящена сенсационному событию – публикации фотографий обнаженной Урсулы Андресс [425] – и разразившейся следом полемике на тему ню в прессе. Все интервьюируемые (в том числе и я, ограничившийся кратким и уклончивым ответом) восприняли это событие не как катастрофу, а как пример детабуизации. Но никто не уделил особого внимания тому факту, что если возможность беспрепятственно поглазеть на людей без одежды – это освобождение от ограничений, то на качестве фотографий оно никак не сказалось, хотя достаточно было позвать профессиональных фотографов, способных не только выбрать красивую девушку и позу, но и выставить свет, поработать с цветом, подретушировать излишне натуралистичные детали. Когда фотосессия ню не вульгарна, это одновременно плод и катализатор сублимации. Она создает стандарт для желания, но этот стандарт не имеет никакого отношения к действительности.

К реальным женщинам он тоже не имеет никакого отношения, речь идет исключительно о штампованном идеале Женщины (впрочем, это касается и первых образцов мужского ню: американские феминистки даже предложили довести эту тенденцию до крайности, чтобы отплатить мужчинам той же монетой). Обнаженная женщина из журнала не только никогда не бывает доступной, она еще и делает все более недоступными (и менее привлекательными) реальных женщин, и в итоге вместо сближения происходит отчуждение. Они воспринимаются как насмешка в ответ на желание, вызванное совсем иными объектами. Таким образом, в сфере сексуальности мы имеем дело со сценарием иллюзорного обладания, которое в действительности тяготеет к дистанцированности, недоступности и смерти.

Эти рассуждения тесно связаны с беседой, затеянной прошлой осенью на международном съезде семиологов. Канадец Поль Буиссак предположил, что цирковые животные – тоже знаки, отсылающие к реальным животным, поскольку их гримируют в соответствии с нашими идеалистическими представлениями о львах или слонах. Логик из Польши Ежи Пельц саркастично заметил, что при виде ярко накрашенной красотки не думает о знаках, а испытывает совершенно реальное и здоровое эротическое влечение. Ему возразили, что он, не отдавая себе в этом отчета, засматривается на девушку, потому что она соответствует новому, навязанному кинематографом или прессой стандарту: макияж, укладка, отсутствие макияжа или укладки – все работает как «отсылка» к идеалу, выработанному его культурой, и с этим идеалом он сравнивает реальную девушку, своим сопоставлением ставя крест на обеих. Объектом его желания является знак.