Умберто Эко - С окраин империи. Хроники нового средневековья [litres]

Сочинение Маршалла Маклюэна наглядно демонстрирует, что между исчезновением конвейерной линии и исчезновением чулочного шва нельзя ставить слово «следовательно» – по крайней мере, его не должен использовать автор, им может воспользоваться только реципиент, который заполняет лакуны цепочки с низкой определенностью. Хуже всего, что в глубине души Маклюэн жаждет убедить нас в необходимости этого «следовательно» в том числе, поскольку он знает, что по гутенберговской привычке мы машинально оперируем категориями следствия, стоит нам взять в руки лист бумаги и прочитать две фразы, напечатанные по соседству. Следовательно, он жульничает, как и Зедльмайр, утверждающий, что микроскопия – это потеря середины, и как сумасшедший, твердящий нам про семь спичек. Ему необходима экстраполяция, и он коварно подсовывает ее нам под шумок. Cogito interruptus предстает перед нами во всей красе, причем он не был бы interruptus , если бы не упорствовал, что он cogito . Однако книга Маклюэна целиком и полностью строится на противоречии, когда cogito отрицает самого себя, оперируя доводами отрицаемой рациональности.

Если на наших глазах возникает новое измерение интеллектуальной и материальной жизни – или оно, с его шириной и глубиной охвата, уже возобладало, – как-то странно писать книгу о возникновении того, что провозглашает несостоятельность любой книги; или же беда нашего времени заключается в слиянии новых измерений интеллекта и восприятия с прежними, на которых до сих пор зиждутся все наши способы коммуникации (включая телевизионную коммуникацию, которая изначально была организована, проработана и спланирована в гутенберговской системе координат), и тогда задача исследователя (пишущего книги) заключается в осуществлении этого посредничества, а именно в переводе всеохватной глобальности на точный и логичный язык гутенберговской рациональности.

Не так давно Маклюэн высказал предположение, что пришло время прекратить писать книги: в своей новой «не книге» «Средство коммуникации есть сообщение» он предложил такую модель повествования, в которой слово сплавлялось бы в одно целое с изображением, а логические цепочки синхронно замещались визуально-вербальным набором разрозненных данных, вихрем обрушивающихся на разум читателя. Сложность в том, что для полного осмысления «Средства коммуникации» необходим ключ, а ключом как раз является «Понимание медиа». Маклюэн признает, что процесс, свидетелями которого мы становимся, нуждается в пояснении и рациональном подходе, но стоит самому автору подпасть под влияние cogito , как всякое сопротивление становится бесполезным.

Первой жертвой этого двусмысленного положения становится сам Маклюэн. Ему мало просто упорядочить разрозненные данные и убедить читателя в их связности. Время от времени он предъявляет нам факты, с виду никак между собой не связанные и противоречащие друг другу, но, по его мнению, объединяемые при помощи логики, только он так и не отваживается нам эту логику продемонстрировать. Прочитаем, к примеру, следующий фрагмент, который мы разбили на несколько частей, предварив каждое новое утверждение цифрой в скобках:

Кажется внутренним противоречием, что способность нашего аналитического западного мира дробить и разделять должна проистекать из акцентирования визуальной способности.

(1) Ведь то же самое визуальное чувство отвечает и за привычку видеть все вещи непрерывными и связными.

(2) Фрагментирование посредством визуального акцента проявляется в том обособлении временного момента или пространственного аспекта, которое не способны осуществить ни осязание, ни слух, ни обоняние, ни движение.

(3) Навязывая невизуализируемые взаимосвязи, являющиеся результатом мгновенной скорости, электрическая технология сбрасывает с трона визуальное чувство и возвращает нас в царство синестезии и тесного взаимопроникновения других чувств.

Давайте теперь перечитаем этот туманный пассаж, заменив цифры следующими связующими словами: 1) В сущности ; 2) Тем не менее ; 3) Напротив . Теперь в этом умозаключении появляется смысл, по крайней мере чисто формально.

Однако эти наблюдения относятся исключительно к повествовательной технике. Куда хуже, когда автор расставляет самые настоящие аргументационные ловушки – их можно объединить в одну группу и позаимствовать название для нее из схоластической терминологии, наверняка хорошо известной такому опытному комментатору святого Фомы, как Маклюэн, и служащей ему примером для подражания: это неточность в суппозиции [439]терминов, то есть неточное определение.

Благодаря гутенберговскому человеку и предшествовавшему ему человеку грамотному мы по меньшей мере способны наделять используемые термины точными определениями. Отказ от точного определения для большего «вовлечения» читателя, конечно, может быть специальным приемом (взять, к примеру, намеренную неопределенность поэтического языка), но во всех остальных случаях это фокус в духе Песочного человека [440].

Не будем говорить о беззастенчивой подтасовке коннотаций различных терминов: так, горячий у Маклюэна означает «допускающий критическое отстранение», а холодный – «побуждающий к участию», визуальный – «алфавитный», а тактильный – «визуальный», отстранение – «критическое обязательство», а участие – «галлюцинаторный отказ от обязательств» и т. п. Это наглядная иллюстрация умышленного воспроизведения терминологии ради провокации.

Мы же в качестве примера рассмотрим куда более сомнительные махинации с определениями. В корне неверно, что «средства коммуникации, как и метафора, трансформируют и передают опыт». Такое средство коммуникации, как устная речь, передает опыт в иной форме, поскольку является кодом. Тогда как метафора – это замена одного термина другим, которая существует внутри кода и основана на сходстве, вначале установленном, а потом скрытом. Но за определением средства коммуникации через метафору скрывается неразбериха с определением самого средства коммуникации. Формулировка, что это «наше расширение вовне», мало о чем говорит. Если колесо расширяет возможности ступни, а рычаг – руки, то алфавит, в соответствии с особыми принципами экономии, ограничивает возможности речевых органов для обеспечения кодификации переживаемого опыта. Печатное слово и язык – это два совершенно разных средства коммуникации. В отличие от письменного высказывания, печатное слово не вносит никаких изменений в кодирование опыта, однако способствует его распространению и развитию точности, стандартизации и пр. Вывод, что «язык делает для интеллекта то же, что для ступней и тела колесо. Оно позволяет им перемещаться от предмета к предмету с большей легкостью и скоростью, но со все меньшей и меньшей вовлеченностью», больше похож на реплику из комической интермедии.