Наталия Таньшина - Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского [litres]

Василий Петрович Боткин был гидом Панаевых по Парижу. Друг Герцена, Анненкова и всей группы Московского университета, он вовсе не был «аристократом», а происходил из семьи известного московского торговца чаем.

Еще в начале 1843 г. Боткин сообщил о намечаемой женитьбе с юной француженкой Арманс Руйяр, которая, по словам Анненкова, приехала в поисках удачи в Россию, не особенно думая о законном браке. Друзья Боткина попытались отговорить его от этой затеи, но он настоял, и в Казанском соборе Санкт-Петербурга состоялось венчание. Увы! Спустя несколько месяцев Боткин и слышать не хотел об Арманс. Он оставил Россию, а супругу предоставил своей собственной судьбе.

Боткин, как знаток местных нравов, повел всю компанию обедать в недорогой ресторан, наставляя, как надо заказывать обед, чтобы он обошелся дешевле [935]. В этой среде уже не все русские знали французский язык. Как вспоминала Авдотья Яковлевна, с ними были два помещика, еще в России заучивавшие дежурные фразы, дабы общаться с прислугой.

По словам Панаевой, Боткин «был мучеником в это время, ему всюду мерещились шпионы, которые будто бы следят за русскими в Париже, и в каждом посетителе, одиноко обедающем за столом, он видел шпиона и страшно сердился на спорящих» – в этом дешевом ресторане, являвшимся сборным пунктом русских путешественников, часто происходили дискуссии [936].

Василий Петрович, как писала Панаева, «до смешного претендовал казаться парижанином, он удивил меня, спрятав в карман два куска сахару, который остался у него от поданного ему кофе. Я спросила, для чего он это делает, и получила в ответ, что настоящие парижане всегда так делают, одни русские стыдятся экономии. Я проверяла его слова, но не заметила парижан, прячущих кусочки сахара в карманы» [937]. Между тем так оно и было на самом деле: согласно неписанному правилу, клиент имел право унести кусочки сахара с собой [938].

Кроме того, как писала Панаева, Боткин сердился на нее за то, что она говорила по-русски на улице и в ресторанах, «доказывая, что этого нельзя делать, потому что русских считают дикими, татарами, и везде берут с них дороже, чем с других иностранцев» [939]. Правда, по словам Авдотьи Яковлевны, эти аргументы ее не пугали, и она продолжала говорить по-русски. Что касается не говоривших по-французски помещиков, то они для практики французского языка «свели знакомство с гризетками и восторгались как их веселостью, так и своими успехами во французском языке» [940].

Вскоре Панаевой надоело ходить в ресторан, тем более что иногда она оставалась без обеда до восьми часов вечера, поскольку Панаев с Боткиным пропадали целыми днями и запаздывали зайти за ней. Тогда она договорилась с квартирной хозяйкой, чтобы та готовила обед, но тогда гости стали являться на обед к ней, а не в ресторан. «В.П. Боткин восхищался моей мыслью иметь домашний стол в Париже. Он являлся к обеду с хреном для вареной говядины, потому что хрен продавался только в аптеке. Он потирал от удовольствия руки, если, придя к обеду, узнавал, что будут свежие щи или уха, которые я научила готовить квартирную хозяйку» [941].

Однако заграничное путешествие закончилось весьма быстро: Панаев обнаружил, что деньги быстро закончились, о посещении Швейцарии и Италии не было и речи, надо было возвращаться в Россию. В мае 1845 г. Панаевы были уже в Петербурге [942]. Характерно, что собственно Парижу, впечатлениям об этом городе, писательница Авдотья Яковлевна в своих «Воспоминаниях» не посвятила ни строчки.

Боткин же в конце 1846 г. отправился в Россию, продолжая вести переписку с группой Герцена. Революция 1848 г. окончательно отвратила его от либеральных идей, и он стал решительным консерватором, черпая в Шопенгауэре и Карлейле презрение к толпе и культ власти.

Если во Франции в 1830–1840-е гг. были сильны антирусские настроения, то в России по-прежнему наблюдалась галломания. Даже в разгар Восточного кризиса 1839–1841 гг. франкофобия не захлестнула русское общество. Барон де Барант, например, отмечал, что высшее столичное общество не было настроено антифранцузски. Французский дипломат был убежден, что россияне не разделяли гнева и раздражения императора Николая против Франции, а, напротив, испытывали к ней искренний интерес. Он сообщал: «Мнение русского общества по отношению к нам отнюдь не враждебно. В целом здесь не любят англичан, не аплодируют их успехам, не радуются не выгодным нам возможностям» [943]. Действительно, если относительно политики Великобритании стереотипным стало выражение «англичанка гадит», то по отношению к Франции ничего подобного не замечалось.

Аналогичное мнение содержалось в отчете III отделения за 1839 г.: «…во всех обществах, где только заговорят о политике, обвиняют правительство в излишней уступчивости Австрии и Англии и в излишней ненависти к правительству французскому, особенно к Людовику-Филиппу» [944]. В документе подчеркивалось, что российское общество не разделяло официальной позиции: «Насчет Франции все убеждены в той истине, что если б не было на престоле Людовика-Филиппа, то Европе не миновать общей революционной волны, которая была бы весьма опасна для монархий. Он один удерживает Францию в монархических узах, и все убеждены, что после Людовика-Филиппа будет замешательство во Франции, которое непременно выбросит пламя в Европу и зажжет ее. Людовик-Филипп жаждет искренней дружбы с Россией. Говорят в шутку, что он исправляет во Франции должность русского полицмейстера и, наблюдая за польскими выходцами, доносит об них русскому правительству. Общее мнение утверждает, что лишь только Людовик-Филипп закроет глаза – Франция будет республикой…» [945]

Император Николай, ненавидевший режим Июльской монархии, к Франции как таковой, к ее цивилизации относился с большим уважением. В частности, барон де Барант в депеше главе правительства герцогу Л.-В. де Брою от 1 августа 1836 г. привел разговор императора с графом Артуром де Кинемоном, французским атташе в Копенгагене, оказавшимся в России в качестве путешественника. Император оказал гостю самый любезный прием; по своему обычаю повез его на маневры артиллеристов. Довольный учениями, государь обратился к Кинемону со словами: «Ну вот, друг мой, как Вы все это находите? Я надеюсь, что эти пушки никогда не будут вести огонь по французским орудиям! Господь убережет нас от войны. Но если, к несчастью, война разразится, французы и русские должны действовать заодно. Тогда ничто не устоит против двух наших армий» [946]. Эти слова, писал Барант, были обращены не к современной Франции, а к Франции воспоминаний, к Франции воображаемой, монархической и милитаризованной, о которой Николай Павлович сожалел, не веря в ее возрождение [947].