Ольга Добиаш-Рождественская - Эпоха крестовых походов и ее герои

«Стоит поразмыслить над тем, как в наши дни Господь обратил Запад в Восток, — говорит Фульхерий Шартрский. — Кто был римлянином или франком… кто жил в Реймсе или Шартре, стал гражданином Тира и Антиохии. Мы уже забыли места нашего рождения… Многие из нас приобрели здесь на наследственном праве дома и слуг, многие женились на сириянках, армянках и даже сарацинках, получивших благодать крещения… Кто возделывает виноградники, кто поля. Они говорят на разных языках, но понимают друг друга. Самые различные наречия знакомы живущим здесь народам, и их сближает взаимное доверие… Лев и бык едят из одного вместилища. Чужой стал туземцем, пилигрим — оседлым… Кто был беден у себя на родине, стал здесь богат. Кто имел мызу, приобрел здесь виллу. Зачем возвращаться на Запад тому, кому так хорошо на Востоке?»

Впрочем, оценивая положение латинской Сирии, которое сам Фульхерий Шартрский характеризует как затерянность среди враждебного мира, «между Византией и Персидой», удивляешься не тому, что через два века своего существования она исчезнет с лица Азии, но тому, что она продержалась так долго. И тут надо сказать, что устойчивости латинских государств на Востоке способствовала слабость турецкой государственной организации. Турецкая сила, столь яркая и неодолимая при наступлении, не всегда оказывалась в состоянии сохранить свои приобретения. От первых султанов-победителей Тогрул-Бека, Алп-Арслана, Малик-Шаха пошла огромная семья, раздробившая их наследство и враждовавшая в лице отдельных своих членов. Кроме того, способность турецкой государственности к самозащите разлагала система эмиратов. Пограничные области были разделены между множеством мелких начальников-эмиров, из которых каждый имел слишком мало сил, чтобы бороться с врагами, и слишком много стремления к самостоятельности. В таких условиях от европейцев требовалось не слишком большое искусство, чтобы закрепить за собой завоеванное и до известных пределов расширять занятую территорию.

Но столь благоприятное для латинских государств положение не могло сохраняться вечно. С конца первой трети XII века главная ветвь турецкой правящей семьи, выдвинувшая великих султанов, но теперь ослабевшая, постепенно отстраняется от дел и уступает власть тем, кого на местном языке называли атабеками [72] Атабек — дословно: «отец-правитель» {тюрк.); воспитатель сельджукского султана, в случае воцарения малолетнего воспитанника становившийся регентом. В XII веке фактически вся держава Сельджукидов была поделена между атабеками. . Атабеки постепенно присваивают решение вопроса, кто будет сидеть на престоле. Из их рядов выходят смелые воители, каким был, например, Имад ад-Дин-Занги, обосновавшийся в Мосуле и сумевший подчинить своей воле пограничных эмиров. После этого «Персида» вновь становится грозной и агрессивной. С обновленным штабом и приведенной в порядок армией Имад ад-Дин-Занги начинает с 1127 года систематическую осаду Эдесского графства. После этого один за другим стали отходить в руки турок армянские города, и в начале 1140-х годов христиане выпустили Эдессу из рук.

К этому же времени ухудшились и без того плохие отношения латинских государств с Византией, которая делала все, чтобы восстановить свои владения в Малой Азии. Императоры Иоанн II и Мануил I самым настойчивым образом вмешивались в дела Антиохии, Эдессы и Кесарии, требуя вассальной присяги от их баронов. В таких условиях среди тех, кто осел в Палестине, возобладало мнение, что собственных сил и того людского ручейка, который постоянно идет из Европы, может не хватить, чтобы удержать завоеванные территории, и, следовательно, необходимы чрезвычайные меры. Из Палестины стали раздаваться вопли о помощи, и они были услышаны в Европе. Так возник призыв ко Второму крестовому походу.

На него прежде других ответил французский король Людовик VII. Падение Эдессы, которую французские крестоносцы не сумели сохранить, во-первых, задело его как человека глубоко религиозного и, во-вторых, уязвило его самолюбие как правителя — естественного сюзерена прежних своих пэров, властвовавших ныне в Палестине. Ко всему прочему в нем содержалась явная угроза Антиохии и в конечном счете Иерусалиму. Поэтому, обращаясь к европейским государям, Людовик VII надеялся, что они не замедлят откликнуться. Однако реакция была вялой и неконкретной, и даже вассалы короля предпочли не спешить с изъявлением готовности «принять крест». Холодно отнесся к этому предприятию воспитатель и ближайший советник короля аббат Сугерий, по ряду причин не проявил энтузиазма папа Евгений III. Людовик вынужден был смирить свой пыл, но через год повторил свое воззвание.

Возможно, и на этот раз ему не удалось бы найти достаточное число сочувствующих, но его призыв подхватил св. Бернард Клервоский, чья проповедь в 1146 году вызвала во Франции прилив воинственно-мистического воодушевления. Источники рисуют сцену в бургундском Везеле, когда после его слов раздались крики: «Крестов, крестов!» Таким образом, вопрос о крестовом походе был решен. Южная и Средняя Франция собрали многочисленную армию — по разным оценкам от 15000 до 70000 человек. Бернарду Клервоскому, воплощению религиозного духа эпохи, удалось одержать и еще одну важную победу — над скептицизмом и уклончивостью немецкого императора Конрада III, благодаря чему во Втором крестовом походе мы видим большую немецкую армию.

Тем не менее уже не сотни тысяч следовали за крестоносными вождями, а лица этих вождей уже не горели тем воодушевлением, какое характеризовало баронов, ведших Первый поход. Несчастливая мысль Людовика VII осадить Дамаск, который до этого — из вражды к атабекам — готов был поддерживать христиан; несчастливая мысль взять с собою на Восток жену, красавицу Алиенору, с ее шумливой и бездельной свитой, с ее склонностями к романам, терзавшим ревностью сердце короля-супруга, обрекли французский поход на неудачу. Жестоко разбитая при Дорилее армия Конрада III оказала ему плохую поддержку, и крестоносцы вернулись на родину, не сделав ничего для Палестины, испортив основательно отношения с соседями латинских государств, которые отныне перестали быть дружественными, и еще больше углубив конфликт с Византией.

Об удручающем впечатлении, которое поход произвел на Европу, свидетельствует хроника епископа Фрейзингенского Оттона. Этот хроникер вошел в историю с репутацией пессимиста. Все, что приходилось ему пережить в Германии, не настраивало его на радостный тон — в жалкой фигуре Конрада III его имперская мечта находила слабую опору. Однако и он был из тех, чье сердце загорелось при крестоносном призыве. Несмотря на некоторые тревожные симптомы, предшествовавшие Второму походу, Оттон радуется ему, чего-то ждет от него: «Воры и разбойники берут крест. Земля освящается десницей Вышнего…» Охваченный надеждой на какое-то новое будущее, он, едва окончив свою хронику «О двух государствах», снова берется за перо, готовый день за днем записывать живую историю Второго похода. Об этом намерении он вспоминал много лет спустя в тоне глубокого разочарования: «Должен сознаться, что когда несколько лет тому назад я кончил первую свою историю, и дух Божия странничества… повеял над западными народами, я подумывал было снова взяться за перо. Уже начал я писать, но не знаю в силу какого инстинктивного чувства, как если бы душа предчувствовала будущее и предвидела конец, я бросил начатый труд».