Ольга Добиаш-Рождественская - Эпоха крестовых походов и ее герои

Однако видеть в нем носителя национальной или политической идеи могли только те, кто вовсе не читал его стихов. «Идея» его была до крайности элементарна. Он хотел, в сущности, одного — чтобы вокруг него не прекращалось взаимное избиение; он уважал только тех, кто дрался, и презирал тех, кто этого не делал. Бертран долго бунтовал против Ричарда, который в одной из местных войн отнял у него замок. Когда же Ричард в порыве великодушия или расчета замок вернул, Бертран начал его воспевать. Он дал Ричарду прозвище «Мой Да и Нет».

Только тех баронов, которые имели отвагу доставлять ему это возвышенное удовольствие, любил и ценил Бертран. В борьбе Ричарда с Филиппом он проявляется только как кровожадный гурман деталей бойни, не влагающий никакого смысла в ее содержание. Ему нравится тот, кто лихо атакует, и противен тот, кто ищет пути к миру.

В галерею юношеских впечатлений Ричарда к образу Бертрана, поэта войны, можно добавить еще один образ. Некий отважный рыцарь [21] Речь идет о рыцаре Уильяме Маршале (ок. 1146–1219), одном из гарантов Великой хартии вольностей 1215 года, а после смерти в 1216 году Иоанна Безземельного — регенте Англии. Его жизнь описана в анонимной поэме «История Уильяма Маршала». в пылу рыцарского турнира выбежал из рядов сражающихся, потому что ударом меча ему сплющило шлем (вместе с головой, как мы можем предположить), домчался до кузницы и положил голову на наковальню, чтобы кузнец ударом молота распрямил шлем, после чего вновь поспешил в бой. Эта история прекрасно характеризует условия и людей, среди которых «благородный граф Пиктавии» постигал военную науку.

Ричард, несомненно, и сложнее и тоньше Бертрана. Но и он — плоть от плоти этой жестокой, воинственной породы. Столь осторожный в своих выражениях, когда дело касается принцев, Геральд замечает, что «зло всегда близко добру». Уже в то время противники приклеили к имени Ричарда прозвище Жестокий. И возможно, именно тогда вошло в обиход сравнение его со львом. Хотя следует отметить, что, если обстоятельства и настроение позволяли, он умел быть кротким и милосердным. Таким будет он являться своим друзьям и близким соратникам. Таким будет знать его и опишет вернейший из них — поэт и хронист Третьего крестового похода Амбруаз.

Но Геральд знал о Ричарде достаточно, чтобы не чувствовать, что даже в минуты кротости в нем «непрерывно» дрожит уязвленное львиное сердце: «Кто усвоил известную природу, тот усвоил и ее страсти. Подавляя яростные движения духа, наш лев — и больше, чем лев, — уязвлен жалом лихорадки, от которой и ныне непрерывно дрожит и трепещет, наполняя трепетом и ужасом весь мир…» Это жало, нужно думать, Геральд склонен искать в дьявольском родстве Ричарда.

Нам же следует вспомнить, что на протяжении всей своей жизни «с самой нежной юности» Ричард уязвлен бывал неоднократно. Цинизм отца, во всем доходивший до крайности, долгое заточение матери, неизменные соглядатаи вокруг, постоянное ощущение несправедливости, когда интересы его и других старших братьев приносились в жертву интересам младшего, отцовского любимца и впоследствии беззастенчивого предателя Иоанна, — все оставляло следы в его раздражительной натуре.

Особенно глубокую рану ему должно было нанести поведение Генриха II, когда дело дошло до предполагаемого брака Ричарда с дочерью Людовика Аделаидой. Этот брачный союз был частью условий мирного договора, который был в 1174 году заключен между Генрихом и Людовиком VII. Сразу после его подписания Генрих увез Аделаиду к своему двору, дабы будущая невестка привыкла к Англии. Но через некоторое время во Францию стали проникать слухи о том, что после смерти своей наложницы Розамунды король с Аделаидой, еще почти девочкой, «поступил нечестно». До Ричарда они, вероятно, дошли с опозданием. Во всяком случае, когда французский король (с 1187 года им был уже Филипп II Август) заявлял, что пора осуществить брак, он сначала с ним соглашался и настаивал перед отцом, который под разными предлогами затягивал решение вопроса, на своем праве жениться на Аделаиде, а затем, когда, надо думать, узнал о настоящем положении дел, столь же упорно начал от этого отказываться.

Между тем вопрос о женитьбе принца приобрел очень серьезное значение. В 1183 году один его брат — Генрих III, а затем, в 1186 году, другой — Жоффруа Бретонский, были унесены злокачественной лихорадкой, и Ричард сделался естественным наследником Нормандии, а в дальнейшем — Анжу и Англии. После этого ревнивый старый король, прежде интриговавший всячески против двух старших сыновей, сосредоточил враждебное внимание на новом наследнике. В конце 1187 года, когда при внезапном вторжении Филиппа II Августа в Иссуден Ричард и Иоанн поспешили на помощь отцу, Генрих отказался от их содействия и заключил тайное соглашение с Филиппом. Как обнаружилось впоследствии, суть этого соглашения была в том, чтобы обвенчать Аделаиду не с Ричардом, а с Иоанном и сделать супругов наследниками Аквитании, Нормандии, Анжу и Англии.

Филипп, однако, поспешил показать тайный текст Ричарду. Это был момент, когда молодой интриган на престоле Капетингов начал спутывать карты опытного заговорщика — старого Плантагенета. Несмотря на свои юные годы (ему было в то время всего двадцать), Филипп сумел нащупать больное место этой семьи и искусно его растравлял. Если в 1186 году он вел приторную дружбу с Жоффруа (кажется, не без иронии описывает хроникер, как при погребении Жоффруа Филипп кинулся к могиле, требуя, чтобы его похоронили вместе с другом), то после его кончины какие-то нити протягиваются между ним и Ричардом. Ричард оказывается его гостем в Париже («Они ели за одним столом и спали на одной постели»), а к отцу, встревоженному такой дружбой, отправляется лишь после многократных настояний. Назревала развязка — с одной стороны, в отношениях Генриха с сыном, с другой — в его отношениях с Филиппом. Но тут в дело неожиданно вмешались посторонние обстоятельства. Пришли вести из Палестины, которые вынудили всех действующих лиц хотя бы на время забыть о своих распрях.