Валентин Янин - Музей как лицо эпохи

Пусть язык описания непривычен, в точности ему нельзя отказать. Просто с течением времени для обозначения старых понятий стали применяться новые термины: гзымс — карниз, личина — изображение, затворы — дверцы. Если внести поправки, перед нами «кабинет» — самый модный и высоко ценившийся вид мебели в Европе XVII века. Кабинетами обставляли свои дворцы испанские короли, увлекался версальский двор. Их дарил в знак высшего своего благоволения великий герцог Тосканский из семьи Медичи. От них получат название комнаты, в которых они стояли, а во Франции и просто комнаты. Да, кабинет — целая глава в истории быта и прикладного искусства.

Сначала обыкновенный небольшой ларец с двумя створками, за которыми находились ящики, появившись еще в XVI веке, начинает быстро увеличиваться в размерах. В XVII веке для него уже требуется специальная подставка (без подстолья это и будет салтановский «ящик»), а конструкция приобретает все большую сложность. На фасаде кабинетов делаются колонки, карнизы, балюстрады, имитирующие архитектуру здания. Плоскости дверец и ящиков используются для выполнения картин из самых разнообразных материалов. И здесь каждая страна вырабатывает свой стиль, свои особенности.

Испанские мастера увлекаются прорезными накладками на цветном бархате. Они помещались на наружных стенках, а дверцы и ящики инкрустировались слоновой костью. Флорентийские мебельщики, которыми так гордился герцог Тосканский, делали кабинеты из черного дерева с набором из цветного камня. На ящиках оживали яркие объемные цветы, птицы, фрукты. Милан предпочитал сочетание черного дерева с одной слоновой костью. А на севере Европы, в имперском городе Аугсбурге, славившемся резчиками по дереву, была обязательной богатая резьба на подстольях. На фасадах делался набор из черепаховых пластинок и металла — серебра, меди или свинца — в сложнейшей для исполнения прорезной технике.

Московский подьячий не ошибался, называя описанную им «шкатуну» немецкой. Аугсбург производил и еще один вид кабинетов — с дверками, на которых писались пейзажи. Но «шкатуна», для которой писал ящики Салтанов, не повторяла буквально ни аугсбургского и никакого другого типа. У нее была своеобразная конструкция, и, сработанная местными мастерами, она украшалась одной живописью. Это был уже собственно московский кабинет. И его рождение означало, как много изменилось и не только в царском обиходе. Кабинет был рассчитан на то, чтобы держать в нем документы, особенно письма. Значит, переписка стала распространенной, писем писалось много, и были они одинаково нужны и привычны женщинам и мужчинам.

Есть история живописи. Есть история архитектуры. Есть и история мебели. Но в том пока еще очень скупом ее разделе, который посвящен России, XVII веку отводятся вообще считанные строчки. Недостаток сохранившихся образцов? Несомненно. Но верно и то, что здесь сказал свое слово XIX век, то представление о русской старине, которое появилось в восьмидесятых его годах.

Это выглядело возрождением национальных традиций, возвращением к забытым родным корням — тяжеловесные громады кирпичных зданий в безудержном узорочье «ширинок», «полотенец», замысловатых орнаментов и карнизов, выполненных из кирпича, как в здании московского Исторического музея.

Архитекторы действительно обращались к памятникам прошлого, действительно штудировали XVII век, но каждый найденный прием или мотив использовался в свободном сочетании с другими, вне той конструктивной логики и рационального смысла, которым руководствовались древние зодчие. В результате рождались дома-декорации, как вариации на очень поверхностно понятую тему, а вместе в ними и искаженное представление о стиле целой эпохи. И сейчас в перспективе московских набережных, у бассейна «Москва», бывший дом Перцова с его замысловатыми кровлями, неправильной формы окнами, майоликовыми вставками на кирпичных стенах многим кажется куда более древнерусским, чем отделенные от него рекой строгие по рисунку палаты дьяка Аверкия Кирилова.

А ведь палаты Кирилова — самое типичное московское жилье XVII столетия. Хоть предание связывает их с именем Малюты Скуратова, зловещего сподвижника Ивана Грозного, и — по наследственным связям — с семьей Годуновых, свой окончательный вид они приобрели в 1657 году. Тогдашний их хозяин лишь спустя двадцать лет достиг по-настоящему высокого положения — стал думным дьяком, а еще через пять погиб среди сторонников маленького Петра во время восстания стрельцов, выступивших против Нарышкиных.

Двухэтажный, почти квадратный в плане дом на высоком подклете, который тоже становится самостоятельным этажом. Подклет целиком поднимается над землей и получает дощатые, позже кирпичные полы. Могучие кирпичные стены — даже в одноэтажных домах XVI века их толщина достигала 1,2 метра, почему они и требовали на зыбком московском грунте особого фундамента, бутового, на свайном основании.

Дом размещался в глубине двора, рядом с домовой церковью и соединялся с ней кирпичной же галереей. На дворе Голицыных, например, такая галерея была шестиметровой высоты и имела 82 метра длины. Церковь становилась частью дома и почти обязательно семейной усыпальницей. В усадьбе Аверкия Кирилова она сохранила надгробия и самого «мученически скончавшегося» Аверкия, и его умершей через несколько месяцев «от злой тоски» жены, и неизвестного, о ком сегодня говорят только первые строчки надписи: «Всяк мимошедший сею стезею прочти сея и виждь, кто закрыт сею землею…»

Но замечу: палатам Кирилова явно не хватает пресловутого теремного колорита, без которого не представить внутреннего убранства жилья.

Кто не знает, что и богатые хоромы обставлялись наподобие избы, здесь взгляд ученых до конца совпадал с убеждением неспециалистов. Широкие лавки по стенам, разве что крытые красным или зеленым сукном, большой стол, божница в красном углу, повсюду резьба и как свидетельство настоящей роскоши расписанные «травами» стены. Предметы европейской мебели были редкостью, исключением и, во всяком случае, не стали обиходными вплоть до петровских лет.

Казалось бы, это косвенно подтверждалось и московскими изысканиями археологов. Они установили, что зимним временем жизнь в самых поместительных домах ограничивалась немногими помещениями. Если в доме хозяина среднего достатка было около десяти покоев, зимой его семья обходилась одним-двумя. Тут и спали, и занимались домашними делами, и коротали время. Где же было размещать сколько-нибудь сложную и громоздкую обстановку?

В «теории избы» все устраивало историков. И тем не менее.

Оказавшись в 1680-х годах в доме Василия Голицына, стоявшем на углу Тверской и Охотного ряда, польский посланник Невиль писал: «Я был поражен богатством этого дворца и думал, что нахожусь в чертогах какого-нибудь итальянского государя». И характерно — Невиль говорит не о роскоши вообще, он вспоминает именно итальянские образцы. В отчете дипломата, предполагавшем достаточную точность, подобная оценка вряд ли случайна.