Николь Лоро - Разделенный город. Забвение в памяти Афин

Но и это еще не все. Потому что петухи ведут еще дальше, к греческой мысли о животных добродетелях, где петух вызывает что угодно, но только не одобрение. Это тиран, даже перс. Он бьет своего отца, если не убивает его; на самом деле, одно равняется другому, и греческий термин, означающий паррицид [92] Отцеубийство, а в римском контексте также и убийство родственников. – Примеч. пер. , говорит об «избиении», а не об «убийстве» [93] Patroloías происходит от aloē , гумна для обмолота зерна, и является, согласно Шантрену (DÉLG, s. v. aloē ) «экспрессивным» словом, или эвфемизмом. Но каким бы эвфемистичным оно ни являлось, это слово не становится от этого менее пугающим, поскольку является одним из «запретных слов», apórrheta onómata , см.: Лисий. Против Теомнеста, 1.6–8. . И вот, мы видим, как между птицами из одного птичника уже закрались паррицид и внутрисемейное убийство, превращающее Эгиста – убийцу Агамемнона в петуха, желающего покрасоваться перед своей самкой. И, не покидая Эсхила, мы без труда могли бы продолжить список злодеяний петуха, указав на стих из «Просительниц», говорящий о птице, которая «пожирает плоть птиц» – пугающий образ инцеста [94] Петух-тиран (и перс): Аристофан. Птицы, 483–485; петух-отцеубийца: Там же. 725–759 и 1341–1370, а также Аристофан. Облака, 1424–1430; Эгист-петух: Эсхил. Агамемнон, 1670, где слово thárson принадлежит тому же корню, что и thrásyn ( Эсхил. Эвмениды, 863); инцест: Эсхил. Просительницы, 226 (см.: Vidal-Naquet P. Chasse et sacrifice. P. 158). .

А как же stásis ? Можете не сомневаться, мы ни на секунду не упускали ее из виду на этом пути. Ибо точно так же, как и инцест, она является «домашней пищей» ( oikeía borá ) и, как будто откликаясь на страшное пожелание Феогнида («О, если бы я мог выпить черную кровь [моих врагов]» [95] См.: Loraux N. La guerre civile grecque et la représentation anthropologique du monde à l’ envers и Loraux N. La tragédie d’ Athènes. La politique entre l’ ombre et l’ utopie. Paris: Seuil, 2005. P. 61–79. ), внешне цивилизованные птицы из аристофановской комедии съедают олигархических птиц, восставших против их демоса и побежденных. Что позволяет нам вернуться очень далеко назад, к Гесиоду, определяющему положение человека через его упорядоченный режим питания, противопоставляемый животным и особенно «крылатым птицам», для которых взаимопожирание в порядке вещей [96] Oikeía borá: Эсхил. Агамемнон, 1220 и замечания Vidal-Naquet P. Chasse et sacrifice. P. 148; Феогнид , 349; птицы-каннибалы: Аристофан. Птицы, 1583–1584; Гесиод и положение человека: Гесиод. Труды и дни, 276–277; о каннибализме некоторых птиц: Аристотель. История животных, VIII, 593b25. . Остановим здесь этот дрейф, который вместе с боем петухов принес «дурную победу» во внутрисемейную войну [97] Такое прочтение уже предлагалось в схолиях к «Эвменидам», где по поводу ст. 861 отмечается: «Эта птица воинственна, и, тогда как другие птицы чтят свое родство, она одна готова его не щадить»; кроме того, птица из птичника (ст. 866) комментируется так: «Граждане, обитающие в городе; имеется в виду война внутри одного и того же рода, homóphylos pólemos ». Заметим, что птица из птичника, enoíkios , находится внутри дома, тогда как война стоит у ворот; о thyraīos см.: Бенвенист Э. Словарь индоевропейских социальных терминов. С. 208. , чтобы в конце концов перенести stásis в сферу космической мысли, где она становится для города людей бичом бедствий, вторжением в цивилизованный мир дикости, которая считается животной, но в трагедии – как показывает история Атридов – угрожает человеческой семье изнутри.

Итак, вся stásis в восьми стихах Эсхила? Риск любых микропрочтений – а наше, не имеет смысла скрывать, таким и было – в том, что, раскрывая на каждом шагу малое через большее, по пути можно потерять текст, заблудившийся в обобщенности греческого воображаемого. Настало время вернуться к избранному отрывку, чтобы заново соотнести его с «Орестеей» в ее целом. Но мы возвращаемся к нему с грузом новых гипотез, побуждающих связать отказ от stásis с антропологической мыслью греков, не перестающей перечислять поступки, в силу которых человек перестает быть человеком. Очевидно, что чисто «исторический» подход вряд ли позволил бы увидеть это космическое измерение гражданской войны.

В таком случае нам остается – или, скорее, оставалось бы, поскольку объем изложения сильно превысил бы размеры параграфа, – показать, почему же в конце «Эвменид» возникает вопрос о гражданской войне. Это означало бы показать, как «Орестея» выводит на сцене порождение преступления из преступления внутри семьи, в которой завелись neīkos , конфликт, Éris , Борьба, и stásis , уже упомянутая в ст. 1117–1119 «Агамемнона», – одним словом – ибо сеть эквивалентностей приглашает к этому еще до того, как текст произнесет роковое имя – Эриния, божественная фигура Гнева; показать, как месть Ореста возбуждает Ареса против Ареса; как все завершается в «Эвменидах», когда городу Афины необходимо остановить это убийственное порождение: драматически, при помощи обращения к институту – равноправному голосованию, – но также и на более глубоком уровне трагической рефлексии, охватывая в одном коллективе все семьи, которые резюмирует, превосходя их, полис. Тогда становится понятно, почему именно Эриниям Афина вверяет защиту города (ведь, по сути, она говорит: «вы должны следить за плодовитостью, тогда как я займусь войной и ее подлинными победами»), почему они должны любой ценой отречься от бича своего гнева или, что сводится к тому же самому, отказаться от сдачи города Árēs emphýlios : необходимо сохранить город от семейного зла и обратить смертоносное порождение в счастливую плодовитость. И поскольку, будучи духом гнева, Эриния спускает с цепи напасти: на семью – генеалогию убийств; на город – тройную «чуму» (бесплодие земли, стад и женщин), которую все греки пытаются заклясть, когда приносят свои клятвы [98] См. ниже главу V. ; а на ándres – «ярость обоюдных убийств» – то точно так же во власти Эринии сдержать бич бедствий, превращая проклятие в его противоположность [99] При помощи речевого акта, состоящего в произнесении глагола apennépō (ст. 958), посредством которого они «от-сказывают, от-рекают» проклятия, произнесенные ими ранее; аналогичным образом в «Илиаде», XIX, 75 ахейцы не говорят, что Ахиллес «положил конец своему гневу», но что он его «дезавуировал», или, точнее, отсказал ( unsaid ), как это продемонстрировано в: Nagy G. The Best of the Achaeans. Concepts of the Hero in Archaic Greek Poetry. Baltimore: The Johns Hopkins University Press, 1979. P. 92. О процессе в его целом см.: Gernet L. Recherches sur le développement juridique et moral de la pensée grecque. Paris: Ernest Leroux, 1917. [Фр. глагол dédire означает отказывать, опровергать, не признавать; Лоро, буквализируя ( dé-dire ), играет с внутренней формой этого слова; см. также главу III. – Примеч. пер. ] . Итак, обращенные в Эвменид, Эринии будут защищать город: против своей собственной ярости и против его внутренних яростей. И мы добавим: то, что они «приставлены к памяти о зле» – являются mnēmones kakōn , как они говорят у Эсхила в ст. 382 трагедии, – означает, что Эринии становятся заведующими Памятью в городе, некой вневременной памятью, непроницаемой и как будто сосредоточенной на себе самой: Памятью, превентивно избавляющей граждан от необходимости «припоминать зло», которое они причинили друг другу во время stásis .