Андрей Богданов - Тайны Московской Патриархии

Начать все сначала искушенный грек попытался в Риме, куда прибыл без гроша за душой после преисполненного приключений путешествия. Однако в Риме Игнатий понял, что весь его прошлый горький опыт глубоко провинциален. Интриги и разврат папского двора оказались выше его разумения. Не прельстила Игнатия и перспектива оказаться участником развернувшейся в Европе борьбы за веру. Костры инквизиции пылали столь ярко, что казалось, именно они развеяли мрак средневековья.

Но даже костоломная машина инквизиции казалась Католической церкви недостаточно действенной. В религиозных войнах противников стали истреблять поголовно. Притеснения христиан турками показались Игнатию добродушной отеческой заботой по сравнению с тем, что творили в Европе христиане друг против друга.

Игнатия все больше стали интересовать рассказы о далекой России: о набожности и щедрости нового царя Федора Иоанновича и правителя Бориса Годунова. Правда, путешествие в Россию было очень опасно, дороги кишели разбойниками, но обетованная земля упокоения от смертоубийственной и душегубительной борьбы за веру была слишком притягательна.

Господи, думал тогда Игнатий, какие-то десятки инквизиторских костров за столетие, какие-то сотни замученных монахов и тысячи священников: более мирного места на земле быть не может! Мысль о сказочном богатстве Русской Церкви подхлестывала грека, хитроумно обошедшего все опасности на пути в Москву, куда он прибыл в 1598 году, как посланец константинопольского патриарха на царское венчание Бориса Годунова.

Начать карьеру заново было бы значительно проще среди простоватых россиян, только открывающих для себя тонкости настоящей интриги, если бы не их предубеждение к представителям греческого духовенства. Не раз и не два Игнатию приходилось негодовать против упорного самодовольства русских иерархов, не принимавших, правда, в расчет национальность, но считавших свою поместную Церковь главным, а то и единственным столпом мирового православия. С удовольствием поддерживая и продвигая новокрещеных с недавно занятых территорий, духовные сановники России считали христиан других исповеданий некрещеными и даже подумывали, не следует ли заново принимать в лоно Церкви единоверных пришельцев с Востока.

Как бы то ни было, Игнатий постепенно укреплял свои позиции в греческой колонии в Москве и при дворе патриарха Иова. Его подчеркнутая мягкость и уступчивость, свойственное грекам почтение к светским властям не прошли мимо внимания царя Бориса Годунова и в конце концов принесли долгожданный плод. В 1603 году, в последний год великого голода, Игнатий с удовольствием избавился от приставки «экс» при своем епископском сане, заняв кафедру Рязанскую и Муромскую. К этому времени грек избавился и от многих иллюзий относительно православного самодержавного Российского государства и отнюдь не считал его обетованным местом упокоения.

В волнах гражданской войны на окраине Дикого поля, весьма опасной не столько татарскими набегами, сколько буйством десятилетиями сбегавшегося сюда от властей населения, архиепископ Игнатий надеялся прожить, не вступая в борьбу за чьи-либо интересы и не связываясь ни с одной из противоборствующих сторон. Служить, как искони повелось у греческого духовенства, самодержавной власти, не проявляя политической инициативы, — вот был камень или даже целый утес, на котором Игнатий планировал основать свое благополучие. Однако в условиях, когда сама самодержавная власть была спорной, благополучие представлялось довольно шатким и неустойчивым.

Патриарх Иов громил самозванца архиерейским словом, изобличая в нем агента Речи Посполитой и Римского Папы, вторгшегося с чужеземной армией для сокрушения православной веры и царства. Но Лжедмитрий шел по святой Руси, принимая присягу восторженно встречавших его городов и весей. «Встает наше красное солнышко, ворочается к нам Дмитрий Иванович!» — кричал народ, счастливый чудесным спасением доброго и законного царя.

Ни победы, ни поражения Дмитриева войска ничего не меняли. Даже бунт большей части польской шляхты, ушедшей от самозванца в Речь Посполитую, никак не сказался на его триумфальных успехах. Русские люди по обе стороны границы с нетерпением ждали избавителя от всех бедствий. Крестьяне и холопы, работные люди и зажиточные горожане, казаки и дворяне равно чаяли прихода спасителя от нищеты и неправды. Посадские люди и стрельцы вязали верных Борису Годунову воевод и присылали их в стан царя Дмитрия Ивановича, священники служили торжественные молебны в освобожденных его именем городах и крепостях.

Напрасно царь Борис омрачил последние свои дни кровожадными приказами карателям. Для истребления сторонников Дмитрия приходилось вырезать целые волости, «не токмо мужей, но и жен и беззлобливых младенцев, сосущих млека». Призванные Борисом татары убивали даже скот, жгли все, что могло гореть, зверски пытали мирных жителей, но волна восстания против кровопийственной власти неодолимо катилась по Северской земле к центру Руси. Борисовы войска разбегались — кто к Дмитрию, кто по домам.

Патриарх Иов, воспрянувший от многолетнего сна, крепко держал церковную иерархию на стороне Бориса. «Мы судили и повелели, — писал царь Московский, — чтобы все патриаршие, митрополичьи, архиепископские, епископские и монастырские слуги, сколько их ни есть годных, немедленно собравшись, с оружием и запасами шли в Калугу (где собиралась новая рать против самозванца. — А. Б.); останутся только старики да больные». Но белое духовенство массой шло вместе с восставшей паствой, и вскоре епархиальным архиереям предстояло решать, оставаться или нет с возмутившимся духовным стадом.

В полумраке кельи Чудова монастыря свергнутый и заточенный патриарх Игнатий не мог удержать улыбки при воспоминании о постных физиономиях членов Освященного Собора, не сообразивших вовремя, кто есть истинный государь всея Руси. Архиереи не простили выскочке греку, что именно он первым среди них приветствовал царя Дмитрия Ивановича. Все время его патриаршества они помалкивали, пуская гнусные сплетни из-за угла и нашептывая друг другу гадости об архипастыре (о которых в страхе перед доносом сами же и доносили ему). Но напрасно старались обвинить его в предательстве, в лукавом искательстве высшего сана у счастливого авантюриста.

Именно Дмитрий Иванович выступал тогда, зимой и весной 1605 года, как законный государь, Борис же Годунов свирепствовал по свойству сознающего свою слабость тирана. Один казнил — другой миловал всех своих противников, один захлебывался в обличениях самозванца — другой не удосуживался объяснять беззаконность власти Бориса. Именно Борис послал в Путивль монахов со злоотравным зельем, чтобы тайно извести Дмитрия Ивановича, — и сам скончался злой смертью, как говорили, от яда, собственной рукой приготовленного!