Марк Цицерон - Речи

(XX, 47) И вот, наконец, последний довод: если бы между мной и Гаем Цезарем была вражда, то ныне я все же должен был бы заботиться о благе государства, а вражду отложить на другое время; я мог бы даже, по примеру выдающихся мужей, ради блага государства отказаться от вражды. Но так как вражды между нами не было никогда, а распространенное мнение о якобы нанесенной мне обиде опровергнуто оказанной мне милостью, то я, отцы-сенаторы, своим голосованием, если речь идет о достоинстве Цезаря, воздам ему должное как человеку; если речь идет об оказании ему особого почета, то я буду сообразовываться с общим мнением сенаторов; если - об авторитете ваших решений, то я буду оберегать незыблемость решений сословия, облекшего полномочиями этого императора; если - о неуклонном ведении галльской войны, то я буду заботиться о благе государства; если - о какой-нибудь моей личной обязанности как частного лица, то докажу, что я не лишен чувства благодарности. Этому вот я и хотел бы получить всеобщее одобрение, отцы-сенаторы; но отнюдь не буду огорчен, если встречу, быть может, меньшее одобрение у тех ли, которые, наперекор вашему авторитету, взяли под свое покровительство моего недруга, или у тех, которые осудят мое примирение с их недругом80, хотя сами они и с моим и со своим собственным недругом помирились без всяких колебаний.

Марк Туллий Цицерон. Речь об ответах гаруспиков.

[В сенате, май (?) 56 г.]

(I, 1) Вчера; сильно взволнованный как вашим, отцы-сенаторы, поведением, преисполненным достоинства, так и присутствием многих римских всадников, допущенных в сенат1, я счел необходимым пресечь бессовестное бесстыдство Публия Клодия, который нелепейшими вопросами препятствовал разрешению дела откупщиков, оказывал всяческое содействие сирийцу Публию Туллиону2 и прямо на ваших глазах продавался тому, кому он уже целиком продался3. Поэтому я обуздал бесившегося и выходившего из себя человека и в то же время пригрозил ему судом; едва произнеся лишь два-три слова, я отразил все свирепое нападение этого гладиатора. (2) А он, не знавший, что за люди нынешние консулы4, смертельно бледный и потрясенный, неожиданно бросился вон из Курии, изрыгая бессильные и пустые угрозы и стращая ужасами памятного нам времени Писона и Габиния. Когда я последовал, было за ним, я был полностью вознагражден тем, что вы все встали со своих мест, а откупщики столпились вокруг меня. Но он, обезумев и изменившись в лице, побледнев и лишившись голоса, неожиданно остановился, затем оглянулся назад и, взглянув на консула Гнея Лентула, упал чуть ли не на пороге Курии, быть может, при воспоминании о друге своем Габинии и в тоске по Писону. Что сказать мне о его необузданном и безудержном бешенстве? Могу ли я нанести ему рану более суровыми словами, чем те, какими его здесь же на месте сразил достойнейший муж Публий Сервилий? Даже если бы я мог сравняться с Публием Сервилием в силе, в исключительном и, можно оказать, дарованном богами достоинстве, то я все-таки не сомневаюсь, что стрелы, направленные в Клодия его недругом5, оказались и легче и не острее тех, которые в него послал коллега его отца6.

(II, 3) Но я все-таки хочу объяснить, чем я руководился в своем поведении, тем людям, которым вчера показалось, что я вне себя от боли и гнева зашел, пожалуй, дальше, чем этого требовал продуманный образ действий мудрого человека. Но я ничего не совершил в гневе, ничего - не владея собой, не совершил ничего такого, что не было бы в течение долгого времени взвешено и заранее тщательно обдумано; ибо я, отцы-сенаторы, всегда заявлял себя недругом двоим людям7, которые (хотя должны были защищать и могли спасти меня и государство и к исполнению долга консулов их призывали даже знаки этой власти, а к защите моих гражданских прав - не только ваш авторитет, но и ваши просьбы) сначала меня покинули, затем предали, наконец, на меня напали и, вступив - за посулы и награды - в преступный сговор8, захотели меня, вместе с государством, уничтожить; они, кто своим водительством, своим кровавым и губительным империем9 не сумели ни отвратить гибели от стен наших союзников, ни обрушить ее на вражеские города10, они, которые предали - и с выгодой для себя - все мои дома и земли разрушению, поджогам, уничтожению, разорению, опустошению и даже разграблению11. (4) Против этих фурий и факелов, против этих, говорю я, губительных чудовищ и, можно сказать, моровой язвы, поразившей нашу державу, начата мной, как я утверждаю, непримиримая война, не столь, правда, жестокая, какой требовало бы горе, испытанное мной и моими близкими, но такая, какой потребовало горе ваше и всех честных людей. (III) А ненависть моя к Клодию ныне не больше, чем была в тот день, когда я узнал, что его, обожженного священнейшими огнями, в женском наряде вывели из дома верховного понтифика после совершенного им гнусного кощунства12. Тогда, повторяю, тогда я понял и задолго до наступления ее предвидел, какая сильная поднималась гроза, какая буря угрожала государству. Я понимал, что преступности столь наглой, столь чудовищной дерзости знатного юноши, обезумевшего и оскорбленного, не отразить, не нарушая спокойствия; что зло, если останется безнаказанным, рано или поздно вырвется на погибель гражданам. (5) И нужно сказать, что впоследствии моя ненависть к нему возросла не на много. Ибо все то, что он совершил во вред мне, он совершил не из ненависти ко мне лично, а из ненависти к строгим нравам, к достоинству, к государству. Он оскорбил меня не больше, чем сенат, чем римских всадников, чем всех честных людей, чем всю Италию. Наконец, по отношению ко мне он оказался не большим преступником, чем по отношению к бессмертным богам; ведь это их он оскорбил таким преступлением, каким их до того не оскорблял никто; но ко мне он отнесся так же, как отнесся бы и его близкий приятель Катилина, если бы победил. Поэтому я всегда думал, что он заслуживает моего обвинения не больше, чем чурбан, о котором мы не знали бы, кто он, если бы он сам не назвал себя лигурийцем13. И в самом деле, к чему мне преследовать Публия Клодия, эту скотину, это животное, польстившееся на сытный корм и желуди моих недругов? Если он понял, каким преступлением он связал себя по рукам и по ногам, то он, несомненно, очень жалок; если же он этого не видит, то как бы он, пожалуй, не вздумал оправдываться, ссылаясь на свою несообразительность. (6) К тому же эта жертва, как все ожидают, по-видимому, обречена и предназначена храбрейшему и прославленному мужу Титу Аннию14; было бы очень несправедливо лишить уже обещанной ему и надежной славы того, чьими стараниями я вернул себе и достоинство и гражданские права.

(IV) Действительно, подобно тому, как знаменитый Публий Сципион, видимо, был рожден для уничтожения и разрушения Карфагена (ведь город этот осаждали, подвергали нападениям, крушили и почти что взяли многие императоры15, но он один, наконец, разрушил его до основания по своем прибытии, как бы судьбой назначенном), так Тит Анний, видимо, рожден для подавления, истребления, полного уничтожения этой губительной язвы и дарован государству как бы милостью богов. Только он один и понял, каким образом надо было, не говорю уже - победить, нет, сковать гражданина, взявшегося за оружие, который одних изгонял камнями и мечом, других не выпускал из дому16, который резней и поджогами держал в страхе весь Рим, Курию, форум, все храмы. (7) У Тита Анния, мужа, столь выдающегося и с такими заслугами передо мной и отечеством, я по своей воле никогда не стану отнимать этого обвиняемого, особенно после того, как он ради моего восстановления в правах не только испытал на себе вражду Публия Клодия, но даже сознательно ее на себя навлек. Но если Публий Клодий, уже попавший в опасные петли законов, опутанный сетями ненависти всех честных людей, предчувствуя уже близкую казнь, все-таки, хотя и немного поколебавшись, рванется вперед и попытается, несмотря на препятствия, напасть на меня, то я буду сопротивляться и либо с согласия Милона, либо даже с его помощью дам ему отпор - подобно тому, как вчера, когда Публий Клодий молча угрожал мне, стоявшему, мне было достаточно только упомянуть о законах и о суде; он тотчас же сел; я замолчал. Но если бы он вызвал меня в суд на определенный день, как угрожал, то претор тут же назначил бы ему явку в суд через три дня. И пусть он ведет себя смирно и примет в соображение вот что: если он ограничится преступлениями, уже совершенными им, то он обречен в жертву Милону; если же он направит стрелу в меня, то и я тотчас же прибегну к оружию в виде правосудия и законов.