Юрий Богомолов - Сериал с открытым финалом. Участь человечности в зеркале кинематографа

Благодаря хорошему зелью

закружимся в облаках каруселью.

Будем опускаться на землю

исключительно для укола.

27

Я не воспитывался на софистах.

Есть что-то дамское в пацифистах.

Но чистых отделять от нечистых —

не наше право, поверьте.

Я не указываю на скрижали.

Цветные нас, бесспорно, прижали.

Но не мы их на свет рожали,

не нам предавать их смерти».

Бродский пророчил, что в тупике окажется если не сама западная цивилизация, то, по крайней мере, ее существенная основа – христианство. Похоже на то, что так оно и случилось, если принять во внимание сегодняшние эксцессы и тренды в мире политики, а также состояние умов граждан, полагающих себя далекими от политики или просто людьми вне политики.

Это то, что касается художественной культуры в роли Кассандры. Что же касается понимания прошлого, то на сей счет есть литая формула Пушкина, выраженная в частном письме: «История народа принадлежит поэту» . Не государю, как полагал Карамзин. Не народу, как уверен был Муравьев еще до своего выхода на Сенатскую площадь. И даже не Минкульту, как посчитал господин Мединский.

Понятно, «принадлежит» не в том смысле, что историческое прошлое находится во власти поэта, который волен так или иначе его толковать и пересказывать. Просто он способен его понимать глубоко и, следовательно, истинно, подтверждением чему стали и собственная художественная практика Пушкина, и исторические хроники Шекспира, и историческая проза Толстого.

Наконец, на тех же основаниях следует отдать приоритет художнику перед журналистами, политологами, политиками и чиновным сословием в понимании того, что мы называем современностью. Тут самые верные примеры – Гоголь и Достоевский. Хотя нет такого госчиновника в нашей будничной действительности, который бы не исходил из того, что он-то вернее всякого бумагомараки способен судить о том, как устроена повседневность и как она должна быть обустроена в согласии с его понятиями о нуждах сиюминутного Левиафана.

В том и разница: обыватель, будь он ответственным исполнителем или безответственным потребителем, желает от художника одного, чтобы искусство служило у него на посылках, а до его самоценной эвристической способности ему и дела нет.

Но именно она (и только она) и позволяет искусству стать неопровержимым очевидцем (как, впрочем, и убедительным провидцем) исторических как прорывов, так и провалов.

А одним из летописцев всех перипетий и переделок стал ровесник ХХ века – кинематограф. Кинематограф – летописец как заблуждений, так и откровений. Первое не менее важно, чем второе.

Человечность – о чем это, к чему это?..

Неясность, неопределенность от того, что само понятие «человечность» ужасно расплывчатое, расфокусированное. Его можно определить от противного: все, что не бесчеловечно, то и есть человечность.

Бесчеловечность – аномальна и подсудна. В последнюю очередь за преступления против человечности. И то только в том случае, если они носят массовый характер.

Человечность – естественна и нормальна.

Но тогда что она такое?

Она не материальна. Как время. Но ведь и реальна, как время. И как время может преумножаться, может убывать, мельчать, дробиться, обессмысливаться…

Объективными показателями и свидетелями этого процесса служат художественные фильмы.

***

С этой стороны уже озадачивает фильм режиссера Николая Досталя «Петя по дороге в Царствие небесное».

Петя – идиот. Не в смысле – дурак, кретин, болван, дебил и т. д. И не в медицинском смысле. По большей части он идиот в смысле князя Мышкина, если угодно – гоголевского Поприщина. То есть человек, тронутый умом и душой на общественно-социальной почве.

Жил-был Петя давно, более полувека назад, в местах по тем временам достаточно отдаленных – в Кандалакше. Я знаю это местечко, я там поблизости служил авиамехаником. Своим странным названием городок, говорили старожилы, обязан каторжанам, которых на этом этапе когда-то освобождали от кандалов, справедливо полагая, что оттуда уже никому и никуда не сбежать. Ну и от жаргонного присловья «кандалы – ша» и родилось якобы имя поселения.

В советское время оно бы не родилось – заключенных на Колыме и уж тем более на европейской территории огораживали высокими заборами с колючей проволокой.

Так предместья Кандалакши стали одним из островков архипелага ГУЛАГа.

Шел памятный 1953-й год, и еще до того, как скончался вождь, Петя, взрослый мальчик, вообразил себя большим начальником. Но не таким большим, как Поприщин. Не испанским королем, а милиционером-гаишником. Притом очень правильным и добросовестным гаишником. Идеальным начальником.

Когда до Кандалакши дошла весть о смерти бессмертного, у кого-то из заключенных не выдержали нервы, и он побежал. За ним побежали охранники. Петя не мог остаться в стороне и нелепо, случайно был подстрелен.

У Шаламова есть загадка. Стоят два человека по разные стороны колючей проволоки. Спрашивается: кто из них свободен? Отгадка: оба несвободны.

Несвобода заключенных обуславливает несвободу охранников-начальников. Скверных и идеальных. Правильных и даже праведных.

Пространство в фильме Досталя разделено на две зоны. На ту, что несвободная, и на ту, что тоже несвободная. Реальная граница оказалась условной. А условная, несознаваемая, неощущаемая – реальной.

Простодушный, асоциальный идеалист Петя нечаянно оказался на ирреальной границе между этими двумя зонами. Немудрено ему было свихнуться. Немудрено ему было погибнуть при первом же столкновении сторон.

Спрашивается: а при чем здесь мы, живущие в ХХI веке?

А при том, что мы по-прежнему несвободны от нашего тюремного прошлого. Несвободны от того, кто умер более полувека назад. Оказалось, что мы запроданы «рябому черту» не на три поколения вперед, а на много дольше.