Юрий Богомолов - Сериал с открытым финалом. Участь человечности в зеркале кинематографа

Понятно, что всякая знаменитая литературная собака произошла от человека. Создатели собачьих художественных образов все в какой-то степени – профессора Преображенские и доктора Борментали. Свои догадки, художественные гипотезы о человеческой природе беллетристы от Апулея и Гоголя до Владимова и Меттера проверяли на прирученных животных.

…Апулея я читал. Там речь о другом животном – об осле, к тому же оказавшемся заколдованным человеком. Так ведь и все четвероногие герои помянутых писателей, строго говоря, заколдованные люди, которые пробуют на вкус и цвет жизнь и судьбы двуногих.

Мэджи живет полнокровной светской жизнью, в отличие от мелкого чиновника, постепенно сходящего с ума от нищеты и унизительности своего существования.

Каштанке повезло слегка очеловечиться – она стала артисткой, у нее пропала охота лаять, появилась склонность к рефлексии…

А однажды она познакомилась с таким метафизическим персонажем, как Смерть. «Тетке было страшно. Гусь не кричал, но ей опять стало чудиться, что в потемках стоит кто-то чужой. Страшнее всего было то, что этого чужого нельзя было укусить, так как он был невидим и не имел формы».

Ненасильственная смерть, останавливающая сердце, отнимающая жизнь, не материальна. Как и человечность. Как и время.

Каштанка-Тетка – существо с очень чуткой психической организацией, коей мог бы позавидовать иной гражданин типа Шарикова.

Дворняга Шарик пошел дальше – ему удалось стать двуногим, научиться читать и прочитать переписку Каутского с Энгельсом. Он смог обрести классовое сознание. Но потерял душу.

Революционное очеловечивание собаки у Булгакова оказалось столь же безуспешным, как и эволюционное – у Чехова.

Человек в незапамятные времена приручил нескольких зверей в практических интересах. Кошки ловили мышей и гуляли сами по себе. Собаки сторожили дом, помогали охотиться, летали в космос… И как-то так незаметно вышло, что по мере умаления надобности в собачьем нюхе, в собачьей реакции, в собачьих клыках росла потребность в собачьем сердце, в собачьей душе. Потребность эта ведь еще связана, видимо, с изводом в человеке человечности.

В собаке, если ее натура не искорежена, не извращена в силу внешних обстоятельств, человечность таится в незамутненном виде. Потому литераторы вслед за учеными-физиологами берут на роли подопытных персонажей домашних собак и котов. Для чистоты эксперимента.

А мы, читатели и зрители, их заводим просто так. Любим просто так. В сущности, собаки и кошки – те же дети. С той разницей, что они до конца жизни не взрослеют.

Душа человеческая – субстанция не материальная. Ее нельзя потрогать, погладить… Ее даже нельзя увидеть. Хотя…

Так вот: собака больше, чем друг человека. Она его душа. Та самая, которую можно потрогать и погладить. С которой можно повыть на луну.

А можно погавкать на телевизор. Что мы и делаем. Я вою. Кеша мирно дремлет и просыпается в тот момент, когда слышит лай из застекленного ящика. На всякий случай он отвечает.

Это все к тому, что есть человечность. А вот что с ней происходит на крутых виражах истории и как художественный кинематограф всякий раз предупреждал о катастрофических последствиях даже в тех случаях, когда торопил революции и войны, – об этом дальше.

Точнее, о том, что случилось раньше.

Ребенок и государство

Человек не родился гуманистом, а человечность не произошла на свет с Человеком.

«Когда-то очень давно, – писал Сергей Эйзенштейн , – была широко популярна фотография не то из лондонского «Грэфика», не то из «Скетча».

«Стоп! Его Величество Дитя!» – гласила под ней надпись.

А фотография изображала безудержный поток уличного движения на Бонд-стрите, Стрэнде или Пиккадили Серкесе, внезапно застывший по мановению руки «бобби» – английского полисмена.

Через улицу переходит ребенок, и потоки уличного движения покорно ждут, пока Его Величество Ребенок не перейдет с тротуара на тротуар.

«Стоп! Его величество дитя!» – хочется воскликнуть самому себе, когда пытаешься подойти к Чаплину с позиций социально-этических и моральных в широком и глубоком смысле слова.

«Стоп!»

…С раскаянием, стыдясь до слез,

Я эти рифмы преподнес

Всем детям лет от двадцати

До девяноста девяти,

Чтоб с интересом бы читал

Их тот, кто снова в детство впал».

( Эйзенштейн о Чаплине, ч. 2: «Charlie the Grown-up» | ВКонтакте (vk.com)

Тот же Эйзенштейн замечает, что в ребенке берет начало не только человечность; что в ребенке посеяны и зерна бесчеловечности.

В его разговоре с Чаплином на яхте близ острова Каталина автор «Малыша» признается, что он детей не любит.

– Кто же не любит детей? – воскликнул автор «Броненосца Потемкина.

– Сами дети , – ответил будущий автор будущего «Великого диктатора».

И далее следует подробный культурологический разбор того, кого мы называем «Его Величество Дитя».

Эйзенштейн перечисляет любимых героев детей: страшный Бармалей («он ест маленьких детей»); Джеббервоки Кэрролла; Баба-Яга и Кащей Бессмертный.

Поминает веселый некролог десяти негритят, погибающих один за другим от двустишия к двустишию всем вообразимым разнообразием смертей.

Приводит забавляющие детишек стишки-страшилки:

«Я должен был убить жену

И труп забросить под кровать,

И все случилось потому,

Что храп жены мешал мне спать».

Или:

«Детей своих услышав крик,

Отец топил их в тот же миг,

И, утопив последних двух,

Сказал: «Как дети портят слух!»

Вспоминает чеховский рассказ «Спать хочется».

Цитирует Толстого:

«Андерсен был очень одинок. Очень. Я не знаю его жизни; кажется, он жил беспутно, много путешествовал, но это только подтверждает мое чувство, – он был одинок. Именно потому он обращался к детям, хотя это ошибочно, будто дети жалеют человека больше взрослых. Дети ничего не жалеют, они не умеют жалеть…»

Наконец, Эйзенштейн просит читателя представить, что ребенок вырос, стал взрослым, но сохранил в полном объеме необузданности весь комплекс инфантильных черт. И первую, главную из них – «совершенный эгоизм и полное отсутствие «оков морали».

Эйзенштейн начал писать свою статью о природе чаплиновского образа в 1937-м году и бросил ее незавершенной. Она не закруглялась. У Чаплина была идея снять фильм о взрослом ребенке, лишенном «оков морали», имея в виду такого исторического персонажа, как Наполеон.

Эйзенштейн вернулся к статье, когда был снят «Великий диктатор». Адольф Гитлер оказался более подходящим прототипом. Автор статьи констатировал, что автор фильма создал произведение во «славу победы Человеческого Духа над Бесчеловечностью».