Юрий Богомолов - Сериал с открытым финалом. Участь человечности в зеркале кинематографа

Уровень фольклорности картины соотносим разве что с «Чапаевым». Федор Сухов еще один стихийный борец за счастье народное. Только он в ответе не за дивизию, а за гарем. Подручного рядового красноармейца зовут не Петька, а Петруха. А дальше сплошные различия.

Главное среди них – деидеологизация Гражданской войны . И более того, деидеологизация Государства как института .

Красноармеец Сухов и царский таможенник Верещагин не классовые враги. Обоим за державу обидно. И оба ее одомашнивают. То есть очеловечивают.

В этом и объяснение, почему картина, признанная народом, полюбившаяся ему, не была признана на официальном уровне: авторы при советской власти так и не удостоились ни званий, ни наград. Картина не вписывалась в общепринятый идеологический формат. И герой, красноармеец Сухов, был вольноотпущенником, без государя в голове. И государство оказалось без идеологической крыши, без вождя над ним. Над ним и рядом с ним был только неизвестно откуда взявшийся долг .

В финале Сухов снова в пути. Позади – пустыня с бандитскими разборками, впереди мерцает родной дом.

Пока он в пути, он сам себе – Государь.

На перепутье осталось Государство.

Велик у этого безличного, но всесильного субъекта соблазн возвыситься над индивидом, над законом, над природой, сотворить из себя кумира, сделать себя объектом поклонения миллионов и счесть себя истиной в последней инстанции, что, собственно, и произошло с Советским Союзом.

Одним из краеугольных камней в его основании стал миф о той далекой, о Гражданской, с ее командирами и комиссарами в кожанках и в пыльных шлемах.

Этот краеугольный камень, как стало понятно по ходу истории, оказался камнем преткновения (не первым и не последним) для Марютки, Клавдии Вавиловой, Тани Теткиной, Ивана Сухова и, наконец, для Елизаветы Уваровой.

***

Автор слагает с себя ответственность за развязку этой главы о приключениях Человечности.

Следующая остановка – на станции «Коммуна» (в смысле «Большой террор»).

«Старое и новое» (1929 г.). Режиссер Сергей Эйзенштейн

«Земля» (1930 г.). Режиссер Александр Довженко

«Понятая ошибка» (1931 г.) Режиссеры Иван Пырьев, Владимир Штраус

«Счастье» (1934 г.). Режиссер Александр Медведкин

«Бежин луг» (1935 г.). Режиссер Сергей Эйзенштейн

«Партийный билет» (1936 г.). Режиссер Иван Пырьев

«Да здравствует Мексика!» (1932 г.). Режиссер Сергей Эйзенштейн

Большой террор, пик которого пришелся на 1937 год, сильнее всех войн, вместе взятых, травмировал человечность советского гражданина. В сущности, тогдашняя репрессивная страда стала продолжением Гражданской войны. Только линия фронта оказалась причудливо извилистой и неочевидной при взгляде со стороны. Внутрипартийные перепалки закончились победой большевистской секты. В стране утвердился режим, который можно было охарактеризовать как идеократический, трансформировавшийся затем в мифократию и подчинивший себе большую часть населения Страны Советов.

Процесс этот не одномоментный, но достаточно стремительный, по историческим меркам. Хватило двух десятилетий, чтобы воздвигнуть на шестой части планеты нечто антиутопическое. Базисом явилась идеология, оснащенная могучими репрессивным и пропагандистским аппаратами, а надстройкой – экономика. Страна перевернулась с ног на голову. Конструкция вышла ненадежной, в первую очередь потому, что с переворотом были проблемы у людской массы с массовым подсознанием. Удержание веры в жизнеспособность нового мироустройства потребовало новых человеческих жертв.

Мечта в обнимку со страхом

Что представлял собой Советский Союз уже в середине 1930-х годов? Какова была его химическая формула? Во всяком случае, не та, что звучала со всех пропагандистских амвонов: «Советская власть плюс электрификация всей страны». На поверку формула выглядела несколько иначе: «Советская власть плюс мифологизация массового сознания». Это совсем другая химия совсем другой гражданской войны. Ее основополагающими факторами стали глобальный идеалистический проект (коммунистическое далеко) и сиюминутный неуклонный террор по отношению к населению собственной страны.

Мечта, шагающая в ногу и в обнимку со Страхом, как выяснилось, – самое эффективное средство обобществления сознания миллионов и погружения его в мифологический транс.

Борьба за торжество мифократического Левиафана велась на нескольких фронтах. Один из самых жестоких разворачивался в деревне, наступление на которую шло под флагом тотальной коллективизации российского крестьянства.

«Курс на форсированную индустриализацию и насильственную коллективизацию «фактически вверг страну в состояние гражданской войны» (Хлевнюк О. В. Политбюро. Механизмы политической власти в 30-е годы. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 1996. Гл. 1).

Подтверждением серьезности оказанного сопротивления может служить статистика многочисленных крестьянских мятежей и восстаний, охвативших страну в первой половине 1930-х.

«В январе 1930 года было зарегистрировано 346 (125 тыс.) массовых выступлений, в феврале – 736 (220 тыс.), за первые две недели марта – 595 (около 230 тыс.).

Восстания с одной стороны. Со стороны крестьянских масс.

Со стороны советской власти – репрессии.

«Только в 1930—1933 гг. от репрессий, голода и эпидемий, вызванных коллективизацией, погибло от 7,2 до 10,8 миллионов человек». (Там же.)

Товарищ Сталин, выступая на очередном пленуме, докладывал его участникам об успехах коллективизации.

«Партия добилась того, что вместо 500—600 миллионов пудов товарного хлеба, заготовлявшегося в период преобладания индивидуального крестьянского хозяйства, она имеет теперь возможность заготовлять 1.200—1.400 миллионов пудов товарного зерна ежегодно» (Сталин И. В. Cочинения. – Т. 13. – М.: Государственное издательство политической литературы, 1951. С. 161—215).

Эти слова датированы январем 1933 года. На деле партия добилась того, что в 1932 году в стране разразился смертоносный голод.

Через десять лет Отец народов разоткровенничается в частной беседе с Уинстоном Черчиллем, со стороны которого последовал деликатный вопрос:

«Скажите мне, на вас лично так же тяжело сказываются тяготы этой войны, как проведение политики коллективизации?»

Эта тема сразу оживила маршала.

«Ну нет, – сказал он, – политика коллективизации была страшной борьбой».

«Я так и думал, что вы считаете ее тяжелой, – сказал я, – ведь вы имели дело не с несколькими десятками тысяч аристократов или крупных помещиков, а с миллионами маленьких людей».