Муслим Мурдалов - Шамиль – имам Чечни и Дагестана. Часть 2

– Я говорил Богуславскому, что ходить в 1858 году к Владикавказу по той причине, что лазутчики мне дали знать – будто бы Мусса меня приглашает и обещает свое содействие. Но это оказалось ложью, и я был обманут. Доказательством этого служит: во-первых, – моя неудача, а, во-вторых, что я встретил только самое незначительное содействие со стороны одних Назрановцев, да и то весьма немногих. А если бы действительно Мусса хотел моего прихода, – так успехи мои были бы совсем не те. Но я никогда не имел с ним никаких сношений, и по всей вероятности, меня звали некоторые недовольные Назрановцы. Вот все, что говорил я Богуславскому, больше я ничего ему не говорил и ничего не мог сказать, потому что по истине ничего больше не знаю.

В заключение Шамиль объявил, что теперь писать к Муссе не хочет. Вместо того, младший сын его Магомет-Шаффи и оба зятя объявили мне желание отправить с Граммовым письма к родным, а первый, кроме того, и к знакомому офицеру поруч. Лебле.

Об этих письмах, также как и о содержании их, я также докладывал и.д. начальнику губерний, и получив его разрешение, передал письма Грамову.

22-го февраля. В происходившем сегодня между нами разговоре, Шамиль, между прочим, сообщил мне, что за все время его Имамства, он никогда не знал, сколько у него было денег общественных и сколько его собственных. Казначей его Хаджио, действовавший на своем поприще вне всякого контроля, тоже не имел о состоянии вверенных ему сумм ни малейшего понятия. Что касается до шнуровых книг, или чего-нибудь подобного, необходимого на записку прихода и расхода денег, то и Шамиль и Хаджио не только не знали о существовании таких книг, но и не подозревали возможности вести счет деньгам иначе, как только приход сосчитать и положить в сундук, а расход вынуть из сундука, пересчитать и передать по принадлежности.

В заключение, Шамиль выразил твердую уверенность, что ни его, ни общественная казна никогда не подвергались ни малейшему хищению до тех пор, пока не встретилась она с Кибит-Магома, при перевозе ее из Веденя в Гуниб.

24-го февраля. Когда Шамиль увидел дагеротинный портрет жены своей, Шуаннет, присланный ему с Кавказа, он сказал: «лучше бы я увидел ее голову, снятую с плечь».

Вчера он позволил снять портреты со всех женщин, принадлежащих к его семейству, не исключая и жен. Это вторая уступка, касающаяся гаремной его жизни – предмета, на который также мало можно было ожидать уступки, как на предложение принять христианскую веру.

Это самое обстоятельство возбуждает большее недоумение по поводу замеченного мною противоречия между этою внезапно родившеюся терпимостью и нижеследующим фактом.

Сегодня утром я зашел в кунацкую, сборный пункт всех мужчин в продолжение дня. Вместо обычного занятия, игры в дурачки, я увидел их всех, кроме больного Магомета-Шеффи, сидящими очень чинно вдоль стен и слушающими Шамиля с полным вниманием, которое впрочем, изредка сопровождалось зевотою.

Сидя на самом видном месте, Шамиль читал им какую-то очень оборванную книгу, прерывая по временам свое чтение замечаниями, вероятно служившими толкованием текста книги.

Заметив мое намерение не входить в кунацкую из опасения помешать его занятию, Шамиль остановил меня и пригласил сесть. Потом, здороваясь со мною, он сказал, что решился наконец сам учить своих детей тому, что написано в книгах, так как заметил, что они по доброй воле совсем не исполняют его приказаний учиться закону и учиться по-русски, без чего по его мнению нельзя поступить им на службу – предмет, о котором говорил он с фельдмаршалом в Москве.

На Гунибе они совсем избаловались у меня, сказал Шамиль в заключение: все время только играли в пушки да в ружье, а о законе Божием совсем позабыли.

Стр. 1414 Затем он объяснил мне содержание бывшей у него в руках книги: она учит тому, что всякое знание полезно, а потому полезно знание и иноземных языков, хотя бы они были даже христианские.

Прежде всего, это явно противоречит словам Магомета-Шеффи в происходившем вчера между нами разговоре о покойном брате его Джемаль-Эддине. Магомет-Шеффи, между прочим, рассказывал мне, что Джемаль-Эддин, умиравший можно сказать от жажды к чтению, имел у себя очень много Русских книг (более 300 томов), частию завезенных им из России, а частью, взятых вместо денег за освобождение одного пленного Грузина, которого Шамиль отдал ему в рабство, и которого он не замедлил отпустить. Не смотря на то, что Шамиль не мог надышаться Джемаль-Эддином, последний из опасения жестокого наказания, а главное из страха неминуемого сожжения книг, должен был прятать их от отца самым тщательным образом и даже сделать для них особое секретное помещение. Независимо того, собеседник мой и брат его Гази-Магомет постоянно были одушевлены сильным желанием учиться по-русски, к чему они имели возможность, всегда окружая себя беглыми и даже пленными Русскими. Но и они встречали сильное противодействие со стороны отца, грозившего им лишением жизни, если только они заговорят по-русски.

Все это подало мне повод спросить сегодня вечером у Гази-Магомета: от чего он, обещавшись сначала приходить ко мне вместе с братом каждый день для того, чтобы постепенно узнать то, чего они не знают, до их пор еще не исполнил свое обещание, а только лишь несколько раз был у меня вместе с отцом?

Я действительно имел надобность разъяснить это обстоятельство потому, что в заметном усилии со стороны обоих братьев избегать моего общества tete-a-tete, следовало видеть или недоверие их ко мне, основанное на каком-нибудь недоразумении, или же прямое нежелание выйти из гнусной сферы «дурачков», в которой они ежедневно находятся. Первое невыгодно лично для меня, а стало быть, и для моего положения при Шамиле, что должно быть как можно скорее устранено разъяснением недоразумения. Во-вторых, я считаю своею обязанностью извлечь обоих братьев из этой сферы ради собственной их пользы, но конечно с тем непременным условием, чтобы они сами того пожелали. К тому же, бывая часто в их обществе, я бы имел возможность обогатить мой дневник сведениями, более или менее полезными правительству и приятными для публики; чего не могу исполнить в настоящем месяце, по случаю крайней запутанности во взаимных отношениях пленников обоего пола и происходящего в их умах брожения, при котором им совсем не до меня и не до моего дневника. Нельзя, однако, сомневаться, чтобы все это не разрешилось в самом скором времени; и тогда, в нашей жизни можно ожидать больше простоты и естественности, нежели, сколько я вижу теперь.

Со своей стороны, я с величайшим интересом всматриваюсь, насколько позволяет приличие и возможность во внутреннюю жизнь этого семейства: она представляет собою всю закулисную историю последнего двадцатилетия Кавказа; и если я могу в настоящее время составить из своих наблюдений что-либо положительно верное, то все это следует ограничить только одним выводом, который может быть изображен в виде следующего силлогизма: если Шамиль прав говоря, что падение Кавказа совершилось преждевременно; если он прав утверждая, что событие это совершилось вследствие капитальных ошибок, сделанных в последние годы его управления; и если, наконец, ошибки эти действительно совершены под влиянием людей, окружавших его, то нет сомнения, что преждевременностью падения Кавказа мы обязаны супруге Шамиля – Зейдат.