Андрей Воронов-Оренбургский - Железный поход. Том четвёртый. Волчье эхо

За время движения куринцев джигиты Ахильчиева дважды пытались подкрасться к лошадям и дважды были обстреляны бдительным караулом. Наблюдая за действом с холма, Джемал видел, как к ярам, где метался табун, бежали солдаты, а казаки, припав на колено, споро стреляли по обнаруженным храбрецам. Выстрелы гулким эхом будоражили застывшую тишину рассвета.

Блеснув над головой полукружьем сабли, Ахильчиев подал своим знак отступить. Гарцующие перед врагом на лихих конях мюриды, показывая чудеса джигитовки, с беспорядочной пальбой и пронзительными выкриками «Ля илляха иль алла» стремительно, как ветер, исчезли в холмах.

…А потом они кружили, как демоны, две ночи кряду вокруг глинобитных стен спящего Ташки-чу; перекликались с холмов волчьим воем, вынюхивали, высматривали, что и как, забирали в память, сколько штыков, сколько пушек собирается злой урус выставить против горцев.

И снова Ахильчиев послал гонца с вестью в горы. Третьего! − за два дня послал, дав ему лучшего скакуна. Потому что знал, как нуждается имам в каждом новом сведении о враге, как чрезвычайно важна для него любая весть о замыслах и действиях гяуров. И еще потому, что понимал: покуда будет жив Шамиль − будет жить Кавказ, и мир будет помнить о нем и о тех, кто держит в руке шашку, кто выбрал своей судьбою Газават, кто встал под зеленое знамя Ислама.

− Через нашего Повелителя мы станем нерушимыми, а он через нас… − провожая гонца, напутствовал Джемалдин-бек. − Держи это в сердце, брат Арби. Ничего не забудь. Все передай имаму. Да будет твой путь прям, как полет стрелы. И да не коснется твоего тела ни пуля, ни штык. Аллах акбар.

− Аллах акбар!

Молодой Арби метнул свое ловкое тело в седло. С места сорвался, как ветер. Бурка и башлык мюрида были видны недолго − во весь дух помчал его конь к далеким горам. Широка, беспредельна кумыкская равнина, никем не измерена. Довольно на ней и дорог, и звериных проследков… Но глаза чеченца − орлиные глаза, а чутье чеченца − волчье чутье. Чеченец и с завязанными глазами отыщет дорогу к родным горам.

− Воллай лазун, биллай лазун… хорошо пошел джигит Арби, − глядя вослед бурому облачку, процедил сквозь белые зубы Джемал и подумал: «Горец умирает в тюрьме урусов… но не от физических страданий, а от душевных. Он от рождения не знает, что такое стена… Он свободный». И еще подумал Джемалдин-бек: «Может… этот безродный Шамиль, сын простого садовника из Гимры, наконец оценит по достоинству мое рвение?.. Может быть, скоро произведет в наибы? Тогда и у меня будут собственные дибиры-помощники… свои муфтии, свои палачи… Тогда все соседние аулы будут у меня за поясом, а уж стада мои не будут знать края».

Он прикрыл глаза выгоревшими на солнце ресницами и будто наяву узрел свое скорое будущее: вся зеленая долина Аргуни от подножия гор до отрогов ущелья была заполнена его отарами. Желанному гостю, сидящему верхом на коне, не было видно конца его тучным гуртам и резвым табунам. Прозрачный воздух, наполненный солнцем и блеянием ягнят, ласкал слух… Сердце ликовало, радовалась душа… Люди складывали о его подвигах и богатстве песни… И казалось, что вся земля и весь скот на земле принадлежали ему.

«…Вот только Дзахо Бехоев!..» Цветущие картины земного эдема затянулись багровыми тучами. И вновь заныло сердце Ахильчиева, ровно кто невидимый нанес ему глубокую рану. Джемалу тут же вспомнился недавний сон, преследовавший его ночами.

…Он спит, накрывшись буркой. Костер давно прогорел − одни рубиновые угли, как волчьи глаза во тьме. Вдруг слышит: не то вой, не то свист.

Бесшумно поднялся. Взял винтовку. Хотел разбудить верных мюридов, но никого не оказалось с ним рядом. Один, совсем один он остался. Прислушался, всмотрелся в жгучие глаза ночи… Редкие далекие звезды. Смуглые очертания горбатых хребтов. Рокот ветра и волн незнакомой реки. Больше ничего.

«Волла-ги… где я? Показалось?.. Аллах милостив».

Он опустил винтовку, но снова по-змеиному зашуршал на откосе щебень. Замер Джемалдин, насторожился, неслышно взвел курок.

Во мраке, будто призрак, показался черный человек. Немой, как мертвец, только хруст щебня чуть слышен был под его осторожной ногой. Он не ответил на оклик, и Джемалдин послал в него пулю. У Ахильчиева железный глаз − с первого выстрела он сбивал установленный на камне еле видимый пятак. Знал, что не промахнулся. Мог на Коране поклясться… Но исчез черный человек в тайной тьме… чтобы вновь прийти следующей ночью…

«Билла-ги! Да поглотит тебя земля! Да засохнет род твой!» − не жалел проклятий Джемалдин-бек, а сердце-вещун подсказывало, кто это был: «Дзахо Бехоев. Дзахо-канлы приходил за твоей кровью. Берегись, Джемал! Не простит он тебе гибель своей Бици, не простит кровь Аргуни… Пока не убьешь Бехоева, не будет ни тебе, ни твоему роду покоя».

И еще шептал ему внутренний голос, предостерегал: «Берегись тайных мухтасибов 92Повелителя, Джемал. Их уши все слышат, глаза все видят, из языки опаснее острых сабель − все донесут, все доложат имаму… Ты обманул Шамиля, оклеветав соседей. Аргуни никогда не предавался царским сардарам. Ты знаешь это, Джемал, как знаешь и то, что нет страшнее и позорнее преступления, чем клевета на своих одноверцев. Предательство и измена − родные сестры твоему греху. Шила в мешке не утаишь. Бойся мухтасибов, Джемал. Они тоже могут узнать правду. Узнает тогда и Шамиль… Тебе ли говорить, что их глазами грозно следит имам за всеми делами Седого Кавказа…»

От таких откровений собственного сердца содрогнулся бесстрашный Джемал. Едва не потерял рассудок. Но не раскаянье когтило его судорожно вздымающуюся грудь, а страх и ненависть к аргунцу. Мысли о возможном раскрытии его кровавой тайны породили в нем образ проклятого Бехоева, первого виновника случившейся беды, убийцы Тахира и других его кунаков и родственников. Дерзкое молодое лицо мстителя, точно вычеканенное из бронзы, смотрело на него холодными ястребиными глазами. И такое бешенство испытал Ахильчиев, такую исступленную ненависть и неодолимое желание собственноручно выколоть эти глаза, отсечь эту голову и бросить под копыта своего табуна, что растерявшиеся по первости мюриды подумали, что их предводитель лишился разума.

− Отпустите меня! Ва-а! Зачем схватили?! Клянусь Пророком, я хочу перерезать глотку тому, чьи руки украли нашу Бици! Убили Тахира-а! О, честь моя! Волла-ги!.. Презренный пес! Ты ответишь за наш позор! Доберусь до тебя!!

Широкий вайнахский кинжал 93сверкал в дрожащей от напряжения руке Джемалдин-бека. Но ее крепко, как и другую руку, держали послушники. Они и впрямь решили, что их вождь не вынес гибели своих близких и потерял рассудок. Не зная, чем ему помочь, как успокоить, они только обезоружили его силою, связали башлыком руки, силком усадили на бурку.