Илья Ульянов - Русская пехота в Отечественной войне 1812 года

6 июля 1812 г. правительство опубликовало манифест о сборе земского ополчения. В образованных трех округах очень быстро было собрано свыше 300 тысяч человек, часть из которых участвовала в боевых действиях вплоть до октября 1814 г. Немало ополченцев Московского ополчения в августе – октябре 1812 г. были причислены к армейским пехотным и егерским полкам, составляя при построениях третью шеренгу и выполняя различные хозяйственные функции.

Поступающие в полки новобранцы причислялись к капральствам, где старослужащие солдаты и унтер-офицеры помогали им постигать основы воинской службы и армейского быта. Русский унтер-офицерский корпус, получивший закалку в войнах конца XVIII – начала XIX века, представлял собой настоящую основу армии, причем очень качественную. Может быть, унтер-офицерам, как и всем нижним чинам, не всегда хватало инициативности, но боевой опыт и воинские навыки у большинства младшего командного состава присутствовали в избытке. Почти 80 % унтер-офицеров к 1812 г. имели выслугу свыше 8 лет, а каждый пятый начинал службу еще в славное екатерининское царствование. Три из пяти принимали участие в 6 и более (до 35–40) сражениях. Данные цифры были получены при анализе формулярных списков приблизительно 20 % унтер-офицеров – участников Бородинского сражения, но, по всей видимости, они достаточно верно характеризуют качественные показатели унтер-офицерского состава армии в целом [157]. Пополнение командных кадров в целом шло по трем направлениями: унтер-офицером мог стать молодой дворянин, выпускник учебного гренадерского батальона или отличившийся солдат. О дворянской службе мы поговорим несколько позже, а солдат из податных сословий мог получить повышение после 4-летней службы, хотя и здесь бывали исключения. Правила производства были определены еще в уставах Павла I:

«Если выбудет унтер-офицер недворянин, то вместо него представляет капитан той роты Шефу или полковому Командиру трех солдат на выбор, а оный наполняет наперед из нижних в верхние унтер-офицерские чины уже сам собою…

Не представлять в унтер-офицеры рядовых, которые бы четырех лет не выслужили и не хорошего поведения, не расторопных, а единственно только способных к письменным делам; ибо сие совсем побочное дело (действительно, грамотными были не более 40 % унтер-офицеров. – и.у.9…

Если отличится солдат храбростью своею перед другими, предпочитать такого и жаловать в старшие унтер-офицеры…

Если бы в которой роте не было достойных в унтер-офицеры, то брать Шефу или полковому Командиру способных из других рот» [75, стр. 194].

В 1812 г. в армии состояло 3 учебных гренадерских батальона, выпускающих ежегодно около 1000 подготовленных солдат; правда, часть из них обучалась владению музыкальными инструментами. В целом к началу войны количество специально подготовленных унтер-офицеров было незначительно.

«Хорошее поведение» и «достоинство» оценивались начальством не только в боевой обстановке. Подполковнику 1-го егерского полка М. М. Петрову на всю жизнь запомнился случай, произошедший 13 ноября 1812 г. при ночевке полка в деревне Кисели возле Шклова: «… Отворилась дверь корчмы… и вошел, в полной походной амуниции, зимней формы по шинели, но без ружья, известный в полку храбростию, искусною стрельбою и наилучшим поведением один из шести охранительных в сражениях особы полкового командира, гренадер-егерь Федор Алексеев. Повернувшись налево вполоборота, он подошел к полковому командиру (к полковнику М. И. Карпенко. – И. У.) и донес: «Ваше высокоблагородие, я сыскал здесь, в деревне, двух рекрутиков нашего полку запасного баталиона; они два родных брата, наемщики этой деревни, и были спрятаны в гумне их матери – в скирде соломы». – «Где эти бездельники, подлецы, подавай их сюда». – «Они здесь, на крыльце корчмы, и с матерью их, под присмотром двух товарищей моих, стрелков вашего высокоблагородия»

Сказав это, Алексеев отошел назад, растворил дверь и ввел в корчму беглецов, при которых была и мать-старуха… Дезертиры одеты были в мужицкие загрязненные короткие балахоны, опоясаны обрывками, обуты по изорванным онучишкам в шкуряные постолы; шеи их обвязаны были заватланными холщовыми платчишками; головная стрижка волос солдатской формы не совсем еще отросла; бороды давно небритые. В руках у них были войлочные белорусские тулейки.

Полковник Карпенков, желая усовестить беглецов и постращать укрывательницу мать их, зачал говорить: «Так-то вы, охочие наемщички, отслужили государю, присягнув с целованием святого креста и Евангелия, взяли с нанявших вас денежки, да и бежать с ними к родной матушке в гумно, на службу в полк мышей да крыс. А ты… так-то благословляла детушек своих в наемщики на службу царскую по присяге пред животворящим крестом и Евангелием; тотчас приняла беглецов-клятвопреступников в дом свой, чем бы, напомня им присягу и Божий гнев за нарушение клятвы, послать их явиться в свой полк. Вот они бы, по милосердию Господню, за твою правду и молитвы о них, отслужа верою и правдою, возвратились бы невредимыми к тебе, на радость и утешение в твоей старости, с крестами и медалями на грудях, вот такими, какие у него, – он показал на Алексеевы. – А теперь знаешь ли, до чего ты дожила? Их за то, что они взяли наемные деньги служить государю своему и бежали к тебе, родной безрассудной матушке, вот при твоих же глазах поставят спина с спиною – так вот, – сказав это, он столкнул беглецов спинами одного к другому, – и, чтобы не тратить лишней казенной пули на негодяев, одним выстрелом в груди обоих положат их срамную могилу; вот ты и плачься век сама на себя». Окончив эту речь, полковник отвернулся от беглецов, как тогда был противу него досадный ему провиантский чиновник, то он принялся опять шумливо уговаривать его выдать полку сухарей.

Этим временем Алексеев с беглецами и матерью их вышел вон из корчмы, полагая, что командир полка вполне рассудил его поимку и занялся уж не этакою дрянью, а продовольствием своих солдат, служащих государю верою и правдою. Провиантмейстер, оспоря полковника нашего, тоже пошел в свою станцию. Полковой командир, кропчась на несправедливость провиантского чиновника, ходил взад и вперед по длине корчмы. Вдруг раздался на улице, невдалеке от квартиры нашей, ружейный выстрел. Полковник изумился, говоря: «Что это такое значит?»

Я отвечал ему: «Это значит не менее нисколько того, что Алексеев исполнил свято командирское ваше предначертание». – «Как, да неужели он, дьявольский сын, и вправду это сделал? Избави его Господь, я и черт знает что с ним самим сделаю».

Тогда я, вставши с места моего, сказал ему тоном доклада по службе: «Господин полковник! Избави вас Бог, ежели вы хотя вид гнева вашего покажете храброму гренадеру, имеющему святую доверенность русского воина ко всякому вашему слову». – «Да я ведь только страшил этих беглецов и их мать». – «А он будто мог знать, что у вас на уме. Как бы то ни было, но ежели уж это совершилось, то я умоляю вас, г-н полковник, не откажите нам всем, подчиненным вашим, показать себя и в этом деле великодушным, оставя во всяком случае за собою добрую славу надежности слов ваших для подчиненных, не опасался никаких последствий худых от этого неумышленного…» При этом слове моем вошел в корчму гренадер Алексеев и сказал: «Исполнил, ваше высокоблагородие». Полковник спросил его робко: «Обоих?» – «Точно так, как изволили ваше высокоблагородие показывать: одною пулею». Полковник пожал плечами и сквозь прихлынувшие слезы еще сделал ему вопрос: «А мать их что?» – «Она воет над ними и…» «Ступай, ступай, в свое место», – сказал ему отрывисто полковой командир.