Татьяна Александрова - Огнь поядающий

Первый месяц они, вместе с другими учениками, занимались только тем, что отыскивали и разбирали книги, уцелевшие в пожаре, расставляли на новых полках в доме Феона. Синесия поразила та покорная сдержанность, с которой Феон принял обрушившееся на него несчастье, – а что это было именно личное горе, можно было понять по застывшему на его лице страданию. Старшие ученики говорили, что после пожара в библиотеке волосы Феона побелели. Однако никаких упреков в отношении властей или даже погромщиков с его уст не срывалось.

Потом начались лекции, но читал их не Феон, а его дочь Ипатия. Сначала Синесий отнесся к этому скептически и думал, что это лишь вынужденная мера, пока сам учитель занят, но уже после первого занятия понял, что дочь Феона – необычная женщина, одаренная премудростью поистине божественной. Она говорила о природе чисел, о Благе, превышающем всякое представление, о нисхождении горнего света в мир, – словом, таких вещах, о которых девять десятых ученых мужей не имеют ни малейшего понятия, и говорила с такой легкостью и увлеченностью, что чувствовалось: настоящая жизнь ее – именно там, в философском эмпирее, где она видит отблески божества. Вскоре Синесий узнал, что сам Феон, прославленный математик, считает дочь талантливее себя самого.

Ипатии тогда было лет тридцать, и она так и оставалась девой, живя при отце, хотя отличалась выдающейся красотой, в ту пору уже чуть тронутой увяданием. Но неизменными оставались благородная осанка, безупречные черты лица, слегка вьющиеся черные волосы, в которых уже поблескивали серебряные нити, огромные черные глаза – тем более прекрасные, что светились изнутри светом напряженной мысли. Однако собственная внешность мало интересовала Ипатию: она никогда не носила женских украшений, хотя Феон был достаточно состоятелен, чтобы его дочь ходила в золоте; дома одевалась в полотняный хитон, даже без вышивки, волосы скручивала в простой узел, однако всегда была подчеркнуто аккуратна; на улицу же выходила, накинув на плечи трибон, плащ философа.

С мужчинами Ипатия держалась на равных, без тени смущения и свойственных женщинам ужимок. Слушатели благоговели перед ней, были и те, кто влюблялся в нее, но однажды она совершенно по-кинически поставила на место чересчур настойчивого обожателя, принеся прямо в собрание учеников пропитанные кровью месячных женские лоскутки, которых обычно не видят и мужья.

– Ты хочешь напомнить мне о моей природе? – спросила она бесстрастно, обращаясь к влюбленному, который уже готов был провалиться на месте. – Не беспокойся, я помню об этом сама, и могу и тебе пояснить, что это такое и к чему ты так жадно стремишься.

Для Синесия, который тогда ловил себя на том, что образ наставницы часто появляется в его в снах, это было хорошим уроком. Впоследствии он даже подружился с Ипатией, насколько это было возможно при той дистанции, которую она держала, и, покинув Александрию, продолжал переписываться с ней.

Четыре года в этом удивительном городе пролетели, как сон. Печальные события забылись, жизнь училищ потекла так же размеренно, как текла она во времена Каллимаха, Аристарха, Эратосфена. По-прежнему царил над городом маяк, с вершины которого, казалось, был виден весь Египет, по-прежнему грамматики трудились над изданием омировских поэм, очищая их от позднейших наслоений; по-прежнему учащиеся уносились душой в поэзию платоновских диалогов и пытались уловить ускользающую музыку мысли Плотина, все так же вгрызались в адамантовые трактаты Аристотеля. Конечно, молодых людей и просто пьянил ритм жизни огромного города с его театрами, общественными банями, где можно было получить еще одно образование, слушая проводивших в них долгие часы риторов, медиков, математиков.

Синесий уже готов был навсегда остаться в Александрии, но неожиданная смерть отца заставила его, как старшего сына, вернуться в Кирену. Тогда реальность бытия, до сих пор скрытая пестрым покровом мечтаний, показала ему свой суровый лик. Он не имел ни малейшей охоты разбираться с налоговыми задолженностями и решать судебные тяжбы. Но теперь никто не мог освободить его от этого груза. Синесий через силу занялся делами, которые ненавидел, – и неожиданно преуспел в них. Запущенное хозяйство было приведено в порядок, долги выплачены, урожай продан. Он уже хотел было вернуться в школу Феона и Ипатии, куда рвалась его душа, но неожиданно на город напали чернокожие блеммии, и Синесию пришлось организовывать оборону, руководить починкой городской стены и даже снаряжать карательные экспедиции вглубь пустыни. Занимаясь всем этим, он словно бы видел себя со стороны и не мог с уверенностью сказать, что это действительно он.

От тоски Синесий попробовал писать стихи и неожиданно обнаружил в себе поэтический дар. Ему казалось, что это Божество вознаградило его таким образом за ревностное исполнение долга. Он писал на дорийском диалекте – языке древней Спарты. Конечно, в речи нынешних киренян только проскальзывали отдельные его черты, и то в основном у стариков. Но Синесию хотелось вообразить, какие песни могли звучать во времена Батта. Он слышал, что Лакония и ее отпрыск – Киренаика, были не менее богаты песнями, чем Иония и Афины, но никто не заботился об их сохранении, и в конце концов они стерлись из памяти, давно, даже во времена Каллимаха их уже не знали, иначе дотошный хранитель Александрийской библиотеки и собиратель редкостей непременно заинтересовался бы ими. Синесий стал писать свои песни, в которых оживала древняя спартанская доблесть, и предки, называвшие Кирену Кираной, отвоевывавшие у диких племен участки пустыни и возводившие стены города, как будто незримо споспешествовали ему в его служении долгу.

За три года, проведенных в Кирене, он возмужал, повзрослел и узнал о жизни больше, чем за четыре года в Александрии – о философии, но это знание было печально. Золотой век Эллады остался позади, времена изменились бесповоротно, и что остается ему, кроме как воскрешать в воображении седую древность и, всеми силами служа долгу, пытаться защитить родную землю от распада? Не самая завидная участь, но, видно, такую ему уготовало божество.

Однажды его вызвали в курию и сам эпарх города, Кимон, семидесятилетний старик, лицом похожий на древнего спартанского царя Агесилая, статуя которого стояла на городской площади, доверительно положив руку на плечо Синесия, и заглядывая ему в глаза часто моргающими глазами, заговорил так:

– Мы тут посовещались и решили… Синесий, ты молод, энергичен и хорошо образован. Поезжай в Новый Рим, похлопочи за нас перед василевсом. Не мне тебе рассказывать о наших трудностях… Если не уменьшить налоги, лет через пять-десять Кирена придет в запустение: не по силам такое тягло. И нужна экспедиция против блеммиев. Если уничтожить их стоянки, они уйдут. В прежние времена это делали каждые пять-десять лет, а сейчас – сам знаешь… Получил я вчера письмо из Александрии: говорят, у василевса дочь родилась. Конечно, дочь – не сын, но все же повод поздравить… Мы уже собрали золото, у кого было, и заказали мастеру венец. Отвезешь, выступишь, – словом, все, как ты умеешь…