Виктор Таки - Россия на Дунае. Империя, элиты и политика реформ в Молдавии и Валахии, 1812—1834

Отношение румынских историков к Органическим регламентам всегда было двойственным. С одной стороны, они рассматривали регламенты как инструмент российской гегемонии. Вот почему даже заключавшийся в них прогрессивный принцип разделения властей порой представлялся им способом посеять раздоры внутри молдавских и валашских элит, макиавеллиевским «разделяй и властвуй», облеченным в оболочку либерального конституционализма в духе Монтескье [16] Drîganu T. Începuturile şi dezvoltarea regimului parlmentar în Romînia pînă la 1916. Cluj: Dacia, 1991. P. 55. . С другой стороны, даже столь строгие критики российской политики, как патриарх румынской историографии А. Д. Ксенопол, были вынуждены признать, что Органические регламенты «впервые ввели в румынскую политическую жизнь понятие общественного интереса» и в конечном счете «идею государства в его современной форме» [17] Xenopol A. Istoria românilor din Dacia Traiană. Bucureşti: Cartea Românească, 1930. Vol. 11. P. 100. . Еще более наглядной иллюстрацией проблемы, которую представляют регламенты для румынской историографии, стал вопрос о том, является ли этот продукт взаимодействия временной российской администрации с представителями молдавской и валашской элит «румынским творением по своей природе» или же «деспотическим, аристократическим, авторитарным, антилиберальным и совершенно русским документом» [18] См. соответственно: Platon G. Moldova şi inceputurile revoluţiei din 1848. Chișinău: Universitas, 1993. P. 65; Iordache A. Principatele Române în epocă modernă. Bucureşti: Albatros, 1996. Vol. 1. P. 230. . Стремясь преодолеть эту дилемму, некоторые румынские историки постарались отделить Органические регламенты от империи, которая организовала их разработку и введение. Такие авторы готовы были признать выдающиеся качества главы временной российской администрации княжеств в 1829–1834 годах П. Д. Киселева, однако рассматривали его как исключение в общей истории российского угнетения [19] Румынский историк Раду Флореску назвал Киселева «единственным русским, чей отъезд в 1834 г. вызвал искренное сожаление всех слоев населения». См.: Florescu R. Essays in Romanian History. Iaşi-Oxford-Portland, 1999. P. 207. Столь же критичный подход характеризует работу: Stan A. Protectoratul Rusiei asupra Principatelor Române 1774–1856. Între dominatie absoluta si anexiune. Bucharest: Saeculum, 1999, а также гротескно озаглавленную книгу: Arnăutu N. Douăsprezece invazii ruseşti în România. Prefaţa de Apostol Stan. Bucharest: Saeculum I. O. Vestala, 1996. .

Противоречивые оценки Органических регламентов отражали склонность румынских историков рассматривать их роль с точки зрения возникновения Румынского национального государства во второй половине XIX столетия [20] Сбалансированная оценка Органических регламентов в румынской историографии содержится в работе: Filitti I. Les principautés roumaines sous l’ occupation russe (1828–1834). București: Imprimerie de l’«Indépendence roumaine». 1904. P. 262–267. См. также: Idem. Domniile române sub Regulamentul Organic, 1834–1848. Bucharest: Librariile Socec și C. Sfetea, 1915. . Действительно, с этой точки зрения регламенты могут показаться «крайне странным, непоследовательным и парадоксальным явлением, не поддающимся строгому анализу» [21] Florescu . Essays in Romanian History. P. 159. . Однако подобные суждения представляют анахронизм, поскольку и регламенты, и политика временных российских властей в 1828–1834 годах отражали логику действий континентальной империи, которая принципиально отличалась от логики действий национального государства или людей, стремившихся создать таковое. Так же ошибочно представлять данную империю как совершенно чуждое образование, воздействовавшее на Молдавию и Валахию «извне». В свете последних исторических и социологических исследований континентальная империя предстает не только как крупное авторитарное государство, созданное путем завоеваний, но и как система взаимоотношений имперского центра с элитами пограничных территорий [22] Об этих двух аспектах понятия империи см. соответственно: Lieven . Empire. The Russian Empire and Its Rivals. P. xi – xii; Tilly Ch . How Empires End // After Empire. Multiethnic Societies and Nation-Bulilding. The Soviet Union and the Russian, Ottoman and Habsburg Empires / Ed. K. Barkey, M. von Hagen. Boulder, Colo.: Westview Press, 1997. P. 7. .

В то время как румынская историография Органических регламентов страдает примитивным пониманием того, что собой представляет империя, современные историки дореволюционной России обходят стороной саму тему вовлеченности российских дипломатов и военных в политические реформы в княжествах [23] Единственная русскоязычная монография о российской политике в Молдавии и Валахии была опубликована более 50 лет назад. См.: Гросул В. Я. Реформы в Дунайских княжествах и Россия (20–30‐е гг. XIX в.). M.: Наука, 1966. Краткое, но более свежее рассмотрение этого предмета содержится у: Bitis A. Russia and the Eastern Question: Army, Government, and Society, 1815–1833. Oxford: Oxford University Press for the British Academy, 2006. P. 426–464. . Недостаток внимания к истории Восточного вопроса и русско-балканским связям, возможно, объясняется склонностью молодых специалистов воспринимать данную проблематику как удел старомодных историков международных отношений и дипломатии [24] Литература о Восточном вопросе весьма объемна. В качестве введения см.: Anderson M. The Eastern Question, 1774–1923. London: MacMillan, 1991; Восточный вопрос в политике России, конец XVIII – начало XIX вв. / Под ред. Н. С. Киняпиной. M.: Наука, 1978. . В последние 30 лет историки имперской России отошли от этих сюжетов и занялись исследованием влияния взаимоотношений чиновников, экспертов и представителей местных элит на общеимперский курс или на политику на отдельных окраинах [25] Наиболее значимыми исследованиями западных окраин Российской империи являются: Theodore W. Nation and State in Late Imperial Russia. Nationalism and Russification on the Western Frontier, 1863–1914. DeKalb: University of Illinois Press, 1996; Миллер А. И. Украинский вопрос в политике властей и русском общественном мнении. СПб.: Алетейя, 2000; Западные окраины Российской империи / Под ред. М. В. Долбилова, А. И. Миллера. М.: Новое литературное обозрение, 2006; Долбилов М. В. Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика в Литве и Белорусии при Александре II. M.: Новое литературное обозрение, 2010. . В последние годы ряд специалистов поставил под вопрос саму правомерность разделения имперской политики на внешнюю и внутреннюю и обратился к рассмотрению трансграничных процессов, таких как миграции, паломничества или циркуляции политических идей [26] Meyer J. Turks Across Empires: Marketing Muslim Identity in the Russian-Ottoman Borderlands. London: Oxford University Press, 2014; Kane Е. Russian Hajj. Empire and the Pilgrimage to Mecca. Ithaca: Cornell University Press, 2015; Robarts A. Migration and Disease in the Black Sea Region. Russian-Ottoman Relations in the Late Eighteenth and Early Nineteenth Century. London: Bloomsbury, 2016. .

Настоящее исследование также исходит из неправомерности разделения политики на внутреннюю и внешнюю применительно к континентальным империям. Тем самым, данная книга продолжает серию недавних работ, посвященных восточной политике России как результату взаимодействия дипломатов, военных, духовенства и российского общественного мнения с элитами Юго-Восточной Европы [27] Bitis A. Russia and the Eastern Question; Герд Л. А. Константинополь и Петербург: Церковная политика России на православном Востоке, 1878–1898. M.: Индрик, 2006; Russian-Ottoman Borderlands: Eastern Question Reconsidered / Eds. L. Frary, M. Kozelsky. Madison, WI: University of Wisconsin Press, 2014; Frary L. Russia and the Making of Modern Greek Identity, 1821–1844. New York: Oxford University Press, 2015; Vovchenko D. Containing Balkan Nationalisms: Imperial Russia and Ottoman Christians, 1856–1914. London: Oxford University Press, 2016. . Здесь рассматривается переписка российских чиновников и представителей молдавского и валашского боярства, которая стала площадкой для определения российской политики в отношении Османской империи в целом и Дунайских княжеств в частности. Данная работа демонстрирует, что люди, определявшие внешнюю политику России, были также вовлечены и в вопросы внутреннего управления империей. В свою очередь молдавские и валашские бояре поддерживали контакты с представителями всех основных российских ведомств. В результате действия и проекты, которые до сих пор рассматривались в контексте либо внутренней политики, либо внешней, предстают как часть единого «сценария власти», складывавшегося вокруг фигуры царствующего монарха.