Александр Севастьянов - Золотой век русского искусства – от Ивана Грозного до Петра Великого. В поисках русской идентичности

«Терпение для нас – не способ достичь „лучшего удела“, ибо в нашей культуре терпение, последовательное воздержание, самоограничение, постоянное жертвование собой в пользу другого, других, мира вообще – это принципиальная ценность, без этого нет личности , нет статуса у человека, нет уважения к нему со стороны окружающих и самоуважения» (с. 127).

Весьма категорично. Откуда же берется это основное русское качество?

«Постоянная „память о смерти“ и готовность к страданиям и есть основание той кроткой и смиренной личности, идеал которой занимает такое высокое место в нашей этнической культуре… „Деликатное терпение гостя“ и есть стержень мироощущения, на котором основывается наш основной „социальный архетип“» (с. 133—134).

2.«В нашей культуре нет ориентации на прошлое, как нет ее и на будущее. Никакого движения, этапов, промежуточных ступеней и точек не предполагается… Апокалиптичность мышления, внеисторичность его» (с. 135).

Причем это означает ориентированность отнюдь не на сиюминутность, на текущий, сегодняшний день – нет; но на Вечность.

3.«Народ, крепкий в своей древней культуре, всегда считает тягу к наслаждению, к эйфории чем-то греховным. Поэтому в стереотипы культурного поведения нашего этнического комплекса не входит яркая мажорность, проявление веселости, уверенности в себе» (с. 138).

4.Инерционность собственных установок, «которая в разговорном языке попросту называется упрямством».

5.«Эмоциональная невоспитанность». Наш человек, «придя в состояние гнева или веселости, становится совершенно „безудержным“, и всякие попытки остановить его вызывают только новые всплески разбушевавшихся чувств» (с. 139).

6.«Наша религия и наша культура в полном соответствии друг с другом ведут нас к свободе дорогою смирения» (с. 234).

7.По шкалам «целеустремленность» и «деловая установка», разработанными американскими социологами, выясняется, что «мы, конечно, менее целеустремленные и деловые люди, чем американцы». А шкала «достижительность» на нашей выборке вообще не работает, поскольку «те качества и способы, которые предусмотрены в данной американской шкале, в нашей культуре для достижения целей являются иррелевантными», что позволяет «сформулировать гипотезу, что в нашей культуре существуют собственные архетипы целеполагания и целедостижения, непохожие на западноевропейские» (с. 186).

«Мы выработали такую культуру, которая как бы говорит нам: „добиваться личных успехов – это не проблема,.. а ты поработай на других, постарайся для общего дела!“». Что и является фактором, объективно снижающим достижительность.

Итог: «и оказывается наш соотечественник человеком, который вечно суется в какие-то другие дела, а свои собственные не делает. Но это только со стороны так кажется. На самом деле он „устраивает“ свою социальную систему в соответствии с определенными, известными ему культурными стандартами, а в хорошо отрегулированной социальной системе его собственные дела должны сами устроиться какими-то отчасти даже таинственными и неисповедимыми путями» (с. 191—192).

Наблюдение настолько абсурдное и вместе с тем точнейшее (я лично знал и знаю таких людей), что граничит со злой насмешкой. КК пытается смягчить ее цитатой из архи-серьезного стихотворения Анны Ахматовой:

Я лично не одобряю подобную позицию и не приму ее никогда и ни за что, и люди такого склада меня раздражают, но как не признать ее глубоко русской по сути! Она выводит нас на «вершинный акт самовыражения» в русской культуре:

8.Самопожертвование. «Недаром все исследователи нашей истории конца XIX – начала XX в. в один голос утверждают, что русской интеллигенции в высочайшей степени была свойственна жертвенность: социалисты, террористы, либеральные марксисты, материалисты, народники, толстовцы, политики, критики, литераторы, инженеры, врачи – все отличались этим качеством. И, может быть, за всеми их доктринами, теориями, программами, партийными спорами, уставами, фракциями и т. д. все время, как натянутая струна, вибрировало это чувство: невозможности жить в этой ситуации бессмысленности и несправедливости и желание пострадать, пожертвовать собой… И с тех пор до сего времени на нашем небе постоянно эти кометы. Мы без них не живем, они стали как бы частью нашего постоянного окружения. Казалось бы, пора уже привыкнуть и перестать реагировать. Но слишком это чувствительно, когда живой человек приносит себя в жертву. Уж очень это сильнодействующее средство, и мы все еще достаточно культурны, чтобы воспринять этот сигнал соответствующим образом» (с. 203).

Можно бы добавить, что жертвенность, самоотвержение всегда была основным отличительным свойством особенно русской женщины, хотя сегодня это зачастую уже не так. Вообще, в нашем нынешнем обществе готовность принести себя в жертву я вижу, в основном, лишь у юных русских партизан – скинхедов (т.н. «бритоголовая Русь»), а в последние годы добавились также участники протестных движений. Однако они неложно свидетельствуют: КК права, это свойство в русских еще живо. А значит – живы и сами русские как народ с мощной самобытной культурой, со стойкими архетипами.

9.В тесной связи с установкой на самопожертвование состоит следующая характеристика: «установка на социальное отклонение», характеризующая «готовность человека нарушить общепринятые нормативы… не веря в их ценность, не ощущая их непреложной необходимости» (с. 212—213). В том числе, русская готовность на «преступление границ дозволенного в погоне за удовольствиями, за немедленным удовлетворением желаний, за острыми ощущениями и переживаниями» значительно выше, чем у американцев: более трети против менее четверти.

Это приводит нас к жестокому внутреннему разладу, конфликту между нашей сокровенной сутью (генотипом, по КК) и воспитанием, культурой. Что выражается в высоких показателях у русских по шкале «внутренней неадаптированности», т.е. «неумения достигнуть внутренней гармонии» (с. 213).

10.В сравнении с американцами (т.е. западноевропейцами, считает КК) у русских выявляется высокая степень «враждебности и взволнованности». Она «порождает комплекс внутренних состояний, характерных для т.н. „религиозного фундаментализма“» (с. 218). И это несмотря на то, что в статистической выборке «верующие люди присутствуют, по отнюдь не составляют большинства, а основной контингент состоит из людей, имеющих о религии весьма слабые и путаные представления, что неудивительно в стране, где не только полностью отсутствует религиозное образование, но постоянно и сознательно предпринимаются усилия, направленные на затруднение доступа к какой бы то ни было объективной информации об этой сфере жизни» (с. 219).