Юрий Гаврилов - Русские тексты

Граф настиг любовников, стрелял в Бострома в купе поезда, ранил его в ногу, пленил беглянку, вернул ее в лоно семьи и в ту же ночь изнасиловал (по поздней версии Александры Леонтьевны).

Суд, графиня на кресте поклялась, что младенец, ею рожденный – сын Бострома; старших детей оставили отцу, а младшего – отдали матери, и Алексея Николаевича воспитал отчим.

Впрочем, когда в 1900 году благородный отец скончался, эмансипе стала с той же пылкостью клясться, что Алексей – сын графа.

На кону стоял титул и доля малая наследства.

Тут-то юный Бостром показал, что ни от чего материального и не материального, что можно бы было заполучить, он отказаться просто не в силах.

Он вырвал свои 30000, титул, а русская литература обрела третьего Толстого; в литературных кругах его прозвали «Алешкой».

Он был не очень хорош собой (в лице присутствовало нечто бабье), но это не мешало успеху у женщин; большой бонвиван, он больше всего в жизни ценил деньги и порождаемые ими удобства и удовольствия.

Еще больше он любил французские вина и русские горькие настойки под буженину и окорок; еще больше…

Впрочем, из этих перечислений получился бы претолстый том.

«Петр принял заскорузлыми пальцами стакан, медленно выпил водку и стал грызть огурец. Это был его завтрак.

…Голову Петра пригнуло к плечу, глаз перекосило… сорвавшись со стола, огромный царский кулак ударил ему [Меньшикову] в рот, разбил губы, и из сладких глаз светлейшего брызнувшие слезы смешались с кровью. Он дрожал, не вытираясь. И у всех отлегло от сердца…

Так начинался обычный, будничный, питербурхский денек».

Ну а дальше дела, пыточный застенок, пьянство и блуд «ассамблеи» [6] На эту ассамблею Толстой поместил и Франца Лефорта, «дебошира французского», умершего 12 марта 1699, т. е. и до Северной войны, и до строительства СПб. «Мы все учились понемногу». и, на сон грядущий, опять застенок.

Таков «День Петра», написанный Толстым в 1918. Толстой не принял октябрьского переворота и большевистской диктатуры, а «Петр – первый русский большевик» (Макс Волошин). Нисколько не изменил своего отношения к петровскому излому Алексей Толстой и в 1928, написав пьесу «На дыбе», где в центре внимания оказались одиночество тирана и обреченность его дела.

Осталось лишь перечитать «Петра I» и мы увидим ряд волшебных изменений… Что за диво?

А между тем, ничего сверхъестественного тут нет.

«Я циник, мне на все наплевать! Я простой смертный, который хочет жить, и все тут. Мое литературное творчество? Мне и на него наплевать! Я написал Петра I и попал в западню.

Пока я писал, «отец народов» пересмотрел историю России…

Я переписал заново, в согласии с открытиями партии, а теперь я готовлю третью, и, надеюсь, последнюю вариацию этой вещи, т. к. вторая вариация тоже не удовлетворила нашего Иосифа…

Приходится, действительно, быть акробатом. Мишка Шолохов, Сашка Фадеев, Илья Эренбург – все они акробаты. Но они – не графы. А я – граф, черт подери…

Моя доля очень трудна».

Вот за эту долю горемычную, за холуйский «хлеб», за грязную фальшивку, «Дневники Вырубовой», за подпись под Катынским лживым протоколом, [7] За проникновенные слова (1937 г.): «У нас светлая, радостная, счастливая жизнь, данная нам любимым Сталиным», за травлю тех, кто таких слов произносить не хотел (Л. И. Добычин, ленинградский прозаик, которого Толстой смешал с грязью, покончил с собой). он и получил поместье в Царском Селе, которым бесстыдно хвастался Бунину.

Так он рассчитался с детством, отрочеством и юностью. Издеваться он любил, в том числе и над собой, над своим огромным талантом.

Его ранняя проза посвящена теме оскудения и вырождения усадебного дворянства. С самой неприглядной стороны изображен быт дворянина-помещика, разорившегося, опустившегося, потерявшего вкус к культурной жизни…

Обломки прошлого, вырождающиеся самодуры, бездельники, беспредметные мечтатели…

В противоположность Бунину, Б. Зайцеву и другим эпигонам дворянской литературы, Толстой, безжалостно разрушая поэтическую легенду «дворянских гнезд», реалистически обнажал застойный и пошлый быт усадебной России начала века… разоблачал белую эмиграцию и послевоенную Европу.

«Толстой издевается над всеми реликвиями и верованиями былой русской аристократии» (СЛЭ).

Есть две прекрасные картины, рисующие духовный мир Алексея Николаевича: булгаковский Измаил Александрович Бондаревский и знаменитый портрет ветчины на фоне писателя работы Петра Кончаловского.

«Чист, бел, свеж, ясен, весел, прост был Измаил Александрович» облаченный в «добротнейший материи и сшитый первоклассным парижским портным коричневый костюм».

А далее, конечно же «потекла вспухшая лакированная кулебяка»; и «про Париж» – про Кондрюкова, которого вырвало на министра, про прохвоста Катькина, плюнувшего в морду другому прохвосту; про фрак, шапокляк и штаны за 1000 франков; про шляпку – 3000 франков; про шиш в Гранд-Опера – ну что еще мог увидеть в Париже интеллигентный человек!

Советская жизнь графа – это история посильнее «Фауста» Гете. Это история о том, как человек обменяет не душу, души у него никогда не было, но высокий Божий дар на яичницу с грудинкой и штоф «Ерофеича».

Почти все, что он написал после возвращения, либо талантливо (Петр I), но лживо, либо бездарно, лживо и мертво.

А «Золотой ключик» жив.

Sic transit…

«Русь, ты вся поцелуй на морозе!..» – звонко расцеловал Родину Велимир (Виктор) Владимирович Хлебников, родоначальник русского футуризма, будетлянин, реформатор языка, Председатель Земного Шара, человек не от мира сего.

Первое условие постижения Хлебникова – принять его правила игры. Видимо, самой правдоподобной автобиографией поэта будет та, где он сообщает о себе следующее: «Вступил в брачные узы со Смертью и, таким образом, женат. Перейдя перешеек, соединяющий водоемы Волги и Лены, заставил несколько пригоршней воды проплыть вместо Каспийского моря в Ледовитое… Дал людям способы предвидеть будущее, нашел закон поколений, через законы быта сюда прорубил окно в звезды… В 1913 году был назван великим гением современности, каковое звание храню и по сие время».

Уже при жизни запутанный с головы до ног в рубище легенды, судьболов, знакомый всем и неизвестный никому, очарованный странник, всю жизнь бродивший вдоль великих рек и поперек времени, он подарил нам чтение, ни с чем не сравнимое. Вязнешь в зауми, задыхаешься и вдруг, очень просто:

И сразу понимаешь, как можно жить «сквозь птичий гам»; и что «свобода приходит нагая, бросая на сердце цветы»; и по-другому быть не может, потому что уже «прилетели, улетели стая легких времерей»; а «У колодца расколоться так хотела бы вода, чтоб в болотце с позолотцей отразились повода». Кто только из русских поэтов не испил этой живой водицы: Маяковский, Заболоцкий, Пастернак, Сельвинский, Кирсанов, Луговской, Вознесенский, – всех не перечислишь.