Геннадий Русаков - Ржевская дуга. Детство. Стихи и проза о Великой Отечественной Войне

В понедельник мы с сестрой пошли в школу, занятия не отменяли, никто не знал, что появятся новые хозяева, хотя они появились, но уехали, из школы никаких распоряжений не поступало.

Школа располагалась в соседней деревне, в том самом Тупицино в 3,5 км от Егорьевского. Там жила вся наша родня по маминой линии. В конце недели, если не ошибаюсь, в четверг, на занятиях появился немецкий офицер. Он неплохо говорил на русском и объяснил старенькой учительнице Елизавете Капитоновне (у неё училась ещё моя мама), что теперь ей надо вести уроки по-новому. Он постарается проследить за правильным обучением учеников. Ученики должны знать: Советы и Сталин – это плохо. Германия и Гитлер – это хорошо. Это было главным в его, довольно длинном разговоре с учительницей.

Когда немец ушёл, учительница сказала: «Я не знаю, как и что может случиться потом, но считаю – вам больше пока в школу приходить не надо». Так вот и закончился наш учебный год.

Примерно дня через три после отмены занятий мы с сестрой решили устроить себе праздник. Кажется это было воскресенье, опять взрослых в деревне не было, как я говорил, убирали хлеба. А мы: я, сестра и брат были дома и пили чай. На столе кипел самовар, а под столом стоял небольшой мешочек с сахаром. Я достал его из тайника, это был наш военный запас.

Когда на улице раздался крик кого-то из соседних ребятишек: «Немцы!», я, помня о том, что произошло в первое появление их в нашей деревне, полез под стол, что бы спрятать этот мешок обратно в тайник. Заторопился, толкнул стол и опрокинул кипящий самовар на себя. Ожог был страшным, с меня слезла, наверное, половина кожи, и я оказался в постели надолго. Естественно, больницы в деревне не было, лечила меня мама – смазывала ожоги белком сырых яиц – так велела моя прабабушка по отцу, она в деревне считалась знахаркой. Все деревенские лечились у неё.

До ближайшего медицинского заведения было 12 километров. Поправлялся я медленно. Пока у нас в деревне фашисты были только наездами – куры ещё гуляли по улицам и всякая другая крестьянская живность была ещё цела.

А вот когда в октябре разместился гарнизон, то очень быстро закончились и куры, и «яйки», и другая деревенская живность. Но мама, заранее, спрятала какое-то количество яичек в разных местах и продолжала моё лечение, доставая из тайников по одному, по две штуки. В это время в доме для нас места уже не было, в жилых комнатах уже жили фашисты, и мы ютились на кухне. Цыганку с детьми куда-то увезли.

В ноябре, когда пришли холода, в деревне вывесили приказы – сдать немецкому командованию тёплую одежду и обувь. Особенно обращали внимание на валенки и шубы, за сокрытие таковых – расстрел. По домам пошли обыски. Но жители не хотели отдавать того, что в такую суровую зиму было необходимо им самим или их близким, мужьям, сыновьям и отцам, которые ушли на войну, поэтому прятали всё в какие-то тайники, часто рискуя жизнью.

Помню, как и мы с мамой перетаскивали валенки отца и двух не женатых его братьев, из одного подвала, где валенки были спрятаны, в другой, в котором обыск уже прошёл. Это позволяло устройство подвала в доме. Я к этому времени, уже начал ходить.

Ещё раньше, когда фашисты только наездами появлялись в деревне, но уже обыскивали дома и отбирали всё, что им представлялось ценным, мама закопала в огороде велосипед, швейную машинку и деревянный бочонок с засоленной свининой. Чемодан с тканями мама обшила мешковиной и привязала к детским санкам, получилось сидение, то есть вроде естественной принадлежности к санкам. Так они и стояли в сенях до самого конца существования деревни.

Стало понятно и то, почему в первый приезд офицера немца интересовали наши реки. Женщин окрестных деревень, в том числе и нашей, стали гонять на рытьё окопов по западным, то есть противоположным берегам наших речек. Рытьё окопов продолжалось до наступления морозов в ноябре. Поэтому, когда под Москвой фашистам всыпали по полной, они отступили на подготовленные заранее укрепления, и наша деревня стала линией фронта.

В начале двадцатых чисел (21 или 22) января всех способных держать в руках лопату выгнали на расчистку дорог. Снега было много, разгребали до самой земли. Вдоль дороги образовались огромные валы, так как мы работали с рассвета и до темноты несколько дней. Когда эта огромная снежная траншея была закончена, по ней пошла техника, машины, танки, пушки, всё это переправлялось через Сукромлю на западный берег.

Войска шли около суток, за техникой уходила пехота, организованно, в плотных порядках. Вдоль всей дороги, по обеим сторонам, очевидно, на всей её протяжённости, были устроены посты прикрытия: окопчик в снегу с пулемётом и тремя солдатами, так было и напротив нашего дома. Ещё недели за две до этого, в поведении фашистов ощущалась нервозность, все деревенские, даже дети, понимали, что приближается что-то страшное и непредсказуемое и спать ложились не раздеваясь, чтобы в любой момент быть готовым ко всему.

Около полуночи, 26 января мы услышали звон бьющегося стекла и увидели через разбитые окна пламя огнемётов. Это солдаты в чёрных мундирах поджигали дома. Ночь была очень холодной. Из разговоров взрослых я помню, что было больше 40 градусов мороза. Младшего брата мама усадила на тот самый чемодан, закутав его во всё тёплое, что только нашлось, и привязала к санкам, Так он и сидел на санках у горящего дома.

Вся наша семья и нескольких соседних, собрались возле горящего дома прадедушки, похоже, потому, что он остался единственным мужчиной в этом краю деревни. Грелись мы у этого костра часа два. За это время один из солдат того флангового прикрытия со стороны реки, пришёл погреться у горящего дома а, уходя, снял с прадедушки шапку и валенки.

В старье, выкинутом из горящего дома, прадедушка нашёл старую шапку – будёновку и ватные пимы, вроде, выход: и голова, и ноги укрыты. Но тут вдруг пришёл патруль, проверяли фланговые посты, увидели у деда будёновку с красной звездой и увели его куда-то. Мы думали, что он уже не вернётся, но он пришёл. Его отпустили, когда, видимо, выяснили, что ему 96 лет и его разули их же солдаты. Мы очень обрадовались его возвращению.

А вскоре после этого, к горящему дому, у которого мы находились, пришёл ещё один солдат из флангового прикрытия. Он осмотрелся, подошёл ко мне и попытался снять с моей головы шапку. Тесёмки ушек шапки у меня были завязаны под подбородком. Когда он понял, что надо развязать тесёмки, полез рукой под мой подбородок. Я, не раздумывая, непроизвольно впился зубами в его руку и прокусил ее до крови. Он взвыл от боли и ударил меня в правое ухо с такой силой, что я отлетел от него метра на три – четыре. Хорошо, что не в сторону горящего дома и зарылся головой в сугроб. Это увидела мама, когда он шагнул ко мне снова, она, не раздумывая, влепила ему такую оплеуху, что он оказался в том же сугробе, рядом со мной! Этого он не ожидал, испугался, вскочил и побежал туда, откуда пришёл, так как он был без оружия. Бабушки заволновались: «Он вернётся с оружием и не один, вам надо спрятаться», – говорили они и закопали меня и маму в снег в 10 -15 метрах от места, где это произошло.