Сергей Алексеев - Птица-слава

— Может, мясо отвозят в город.

— Может, боров рядном укрыт.

— Вот была бы удача!

Смотрят на лошадёнку. Лошадёнка хоть роста среднего, не кавалерийский, конечно, конь, да неплохо, видать, откормлена. Так и просится прямо с санями в котёл. Разгораются страсти солдатские. Криком кричит аппетит.

— Эх, не свернул бы мужик с дороги!

Да нет. Не чует беды лошадёнка. Не чует беды мальчишка. Глупо сидит мужик. Скользят по ухабам сани. Всё ближе и ближе. Солдатский спирается дых. Ещё минута, и знай что хватай.

И вдруг… Развернулись, как в танце, сани. Хвостом повернулась к французам лошадь. Застыла. Спрыгнул мужик на землю. Тянет с саней рядно.

— Берегись! — закричали французы. Схватили поспешно ружья.

Пушка на них глядит.

И вот — запал в руках у крестьянина. Мальчишки восторженный вид. Пламя. Грохот. Картечи свист. Ответно раненых стон протяжный. Дорога в телах побитых.

Дело сделано. Что есть силы летит лошадёнка. Небо. Поле. Полозьев скрип.

Капитан Ивлев из Петербурга привёз газетку, в которой была напечатана басня «Волк на псарне» стихотворца Крылова.

Стали офицеры её читать:

Взмолился волк, увидя свою погибель. Стал хитрить и ловчить. Уверяет, что пришёл он сюда вовсе не с целью разбоя. Клянётся, что отныне он овцам друг. Что больше никогда трогать мирных отар не станет.

Посмотрел на разбойника ловчий:

— Ба, да это же про французов! — кричат офицеры. — Про нашего главнокомандующего, Михайла Илларионовича. Он — ловчий. Слышали: «сед». Так это же наш фельдмаршал.

Схватили офицеры газетку, помчались к Кутузову.

— Батюшка, Михайла Илларионович! Басенка тут, в газете, про вашу светлость.

Взял Кутузов газету, не торопясь прочитал.

— Дельная басенка. Ты смотри — мастак Крылов, стихотворец. Только в сей басне один изъян.

— Нет изъяна! — кричат офицеры. — Всё тут доподлинно верно.

— Вот и не всё, — ответил Кутузов. — Про главное тут забыто.

Смутились офицеры.

— Главное в том, — произнёс фельдмаршал, — что не ловчий выпустил гончих стаю. Мститель сам по себе поднялся.

Солдат Жорж Мишле шёл в Россию с большой охотой: «Россия страна богатая. Немало добра домой привезу». Да что там Мишле, все солдаты в такое верили. Самим императором это обещано.

Стал Мишле припасать богатства. В Смоленске — шубу из горностая. В Вязьме достал дорогие подсвечники. В Гжатске — ковёр из памирской шерсти. В Москве в каком-то большом соборе похитил икону в серебряной раме.

Доволен Мишле. Взял бы ещё, да тяжесть и так большая.

«Ну, — рассуждает Мишле, — теперь пусть русские просят мир. Готов я домой к отбытию».

А русские мир не просят. Что день, то французам всё хуже и хуже. Лютым местом стала для них Москва.

И вот покатились французы. Дай бог унести из России ноги.

Поспешно стал собираться Мишле. Вещи свои пакует. Ковёр из памирской шерсти — в мешок, в ранец солдатский — подсвечники, шубу — поверх мундира. А раму куда? Раму надел на шею. Торчит из неё мародёра лицо, словно лицо святого.

Гонят французов русские. Армия бьёт. Партизаны в лесах встречают. У дорог стерегут крестьяне.

Быстрым маршем идут французы. Потеет Мишле.

Унести такое добро силы нужны немалые. Ранец плечи ему натирает. Рама тяжёлая — полпуда в ней серебра, голову веткой к дороге клонит. Шуба длинная, полы волочатся — трудно в такой идти.

Отступает французская армия. Неустанно тревожат её казаки. Кутузов в боях добивает.

Всё больше и больше отставших среди французов. Плетётся, как тень, Мишле. Отстаёт от своих солдат. Силы его покидают.

Нужно с добром расставаться.

Дошли до Гжатска. Тут, когда наступали, Мишле раздобыл ковёр. Вспомнил француз о хороших днях, поплакал. Кинул памирский ковёр.

Дошли до Вязьмы. Тут достал дорогие подсвечники. Глянул на них. Вытер слезу. Бросил подсвечники.

Дошли до Смоленска — расстался с шубой.

Расстаётся с вещами Мишле. Жалко до слёз добытого. Плачет Мишле. Ружьё незаметно бросил, ранец откинул. Однако раму упорно тащит.

— Да брось ты проклятую раму! — кричат упрямцу товарищи.

И рад бы, да не может бросить Мишле. Не в силах Мишле расстаться. Ему богатства же были обещаны. Он, может, в Россию специально шёл ради этой серебряной рамы.

Оставили вовсе солдата силы.

Отстал за Смоленском Мишле. Отстал, отбился и помер в дороге.

Лежит в придорожной канаве рама. Торчит из неё мародёра лицо, словно лицо святого.

Штабной офицер Хитаров, докладывая Кутузову о действиях русской армии, всегда преувеличивал наши успехи.

— Сегодня, ваша светлость, столько-то французских солдат побито. (А побито как раз в два раза меньше.)

— При таком-то деле, ваша светлость, столько-то взято в плен. (А взято — дай бог половина.)

Заметил это Кутузов и как-то:

— Выходит, голубчик, мы с одной Бонапартовой армией справились. Почитай, взялись за другую?!

Смутился Хитаров, сбавил свой пыл. Однако прошло какое-то время, и опять за то же.

— Сегодня столько-то пушек у французов отбито. (А их вовсе в этот день не отбито.)

— А партизаны доносят, что три знамени взято в плен. (И тоже, шельмец, придумал.)

Разозлился Кутузов:

— Да как ты, голубчик, смеешь доносить мне, прости старика, столь беспардонную ложь!

И тут-то Хитаров признался:

— Не могу я, ваша светлость! Оно же хочется, чтобы скорее. Чувства во мне говорят патриотические.

Подивился Кутузов:

— Скорее?..

Подумал. Позвал адъютанта:

— Подай-ка ружьё.

Опять повернулся к Хитарову:

— А знаешь ли что, голубчик? Чтобы было оно быстрее — на, получай ружьё и ступай-ка в маршевый полк немедля.

И тут же отдал приказ об этом.

Кутузов никогда не расставался с казацкой нагайкой. Висела она у него через плечо, без всякого дела. Коня не стегал, руку на солдат не поднимал. Зачем же тогда нагайка?

Спросит об этом кто-нибудь у Кутузова.

— Пусть повисит, голубчик, пусть, — ответит Кутузов. — Даст бог, дело и ей найдётся.

Наступили холода. По-разному одеты в частях солдаты. Там, где интенданты и офицеры заботливы, полки и роты в тепле. Там, где офицеры и интенданты с ленцой, мёрзнут, бедуют солдаты.