Валерий Байдин - Толкования на русские народные сказки. Заветы древней мудрости

Язык сказочных притч уклончив, уводит от прямого толкования, хотя его и не отрицает. Добрый молодец прощается с родителями и отправляется «в путь» – на поиски самого себя. «Конь», которого он обретает и укрощает, знаменует веру и волю и потому способен нести молодца над лесами и горами, «меч и сбруя» воплощают силу и жизненный опыт. «Змей о трёх головах» олицетворяет греховное зло, способное поразить тело, душу и ум человека, [34] Ср. упрощённое аллегорическое истолкование этого образа в качестве «метафоры лесного пожара»: Аникин В. П. Русская народная сказка. М.: Просвещение, 1977 // URL: https://refdb.ru/look/3320811-pall.html оно упорно в сражении, удваивает и учетверяет усилия, оказывается шести- и двенадцатиголовым. Воин становится «богатырём», лишь побеждая самого себя, в этом ему помогает «конь», который топчет «змея». Если добрый молодец «встречает» в пути «старого старика» или «старуху», выражение «встретить» означает обращение к ним за духовным советом. Подобные встречи происходят во множестве русских сказок и свидетельствуют о тысячелетнем всенародном почитании старцев и стариц. Древним народам были известны бродячие мудрецы и отшельники: индийские садху, бхикшу буддистов, персидские дервиши, дзенские странники, христианские монахи-аскеты.

В Средние века носители немонастырского старчества на Руси из-за их приверженности к предхристианским заветам веры подвергались гонениям монахов (тогдашних «западников»), которые вслед за греками-миссионерами всё, связанное с народной верой называли язычеством (от греч. ἐϑνικóϛ «народный»). Лесных отшельников и отшельниц, хранителей сокровенных знаний о мире, человеке и смысле бытия, прозорливых духовных наставников и предсказательниц, знахарей и врачевательниц обличали в колдовстве (происходит от колодей, знаток «солнечного коло»), называли «ведьмами» (от ведунья «ведущая»), «чародеями», «ворожеями». Им придавали немыслимые, отвратные облики, именовали «ягой бабой», «лиходейкой», «лешим», «змеем» («Три царства – медное, серебряное и золотое») и пр. Ревнители «греческой веры» были непримиримы к народному правоверию. Однако для православной Руси жизнеутверждающее, устремлённое к церковности «народное православие» не представляло опасности, более того – оно противостояло занесенным из Византии жизнеотрицающим манихейским ересям [35] В XI–XV веках русское монашество испытало влияние пришедшего с Балкан богомильского учения с его религиозным дуализмом и воинствующим мироот- и бездумному «грекопоклонству» властей, приведшему к церковным смутам и кровавому Расколу. [36] Байдин Валерий. Указ. соч. С. 327–334 (глава «Грекопоклонство» и раскол смыслов). Жизнесловие древних иносказаний дополняло средневековое богословие, соединяло душу и разум человека, земной и небесный миры.

У создателей сказочных притч нищие старцы-странники («калики перехожие»), вызывают глубокое почтение, они считаются людьми убогими «бедными, увечными» и богоугодными. Их духовная помощь неоценима, равносильна посвящению в «добра молодца», «богатыря», «девицу-невесту». Лесную жительницу величают «старуха», «старушка». Её изнурённое постами тело кажется костяньм, «избушка» напоминает то баньку, то надмогильную домовину, проживание в которой знаменует крайнее самоотвержение, бесстрашие перед смертью. Мудрая отшельница принимает всех приходящих, «парит в бане» (исповедует и очищает от грехов), «угощает» (даёт советы), наделяет «подарками» (предсказаниями) и так помогает победить вековечное зло (многоглавого змея, Кощея Бессмертного, Чудо-Юдо, Соловья-разбойника). [37] Прозвище «Соловей-разбойник» происходит от древнерусского соловый «жёлтый» и первоначально относилось к тюркам-кочевникам. Образ огнедышащего «Змея-горыныча» возник в раннем Средневековье под влиянием церковно-византийского учения об аде (от греч. aSnq) и геенне (от греч. yeevw «огненная»), означал «змея, живущего в горе» (под кладбищенской горкой) и олицетворял преисподнюю.

В сказках поздних времён постоянно смешиваются образы лесной старицы и «ягой бабы». Двойственность зло-добрых «Бабы-яги» или «мужичка с ноготок, борода с локоть» (ветхого старца) обьясняется не столько их двойной природой и «посредничеством между живыми и мёртвыми» (Владимир Пропп), сколько монашескими гонениями на древние обычаи. Столь же противоречивыми в Средние века стали обряды Масленицы, Русалий, Коляды. [38] Сказки «Иван – крестьянский сын и Чудо-Юдо», «Бой на Калиновом мосту». Прозвище «Чудо-юдо» производят от праславянского *juda и праиндоевропей-ского *ioudh- «подвижный, воинственный», родственного древнеиндийскому yodha «воин, боец». Этимологический словарь славянских языков: Праславян-скийлексический фонд. Вып. 8. М.: Наука, 1981. С. 191. Лишь в глубинах народного сознания Баба-яга оставалась всеведущей старицей, наставницей молод-цев и девиц на жизненном пути. Происхождение этого образа следует отнести к эпохе перехода от звериных культов к почитанию родовой матери-покровительницы. [39] Там же. С. 29–32. Прилагательное ягая родственно сербскому jéза «ужас», словенскому jéza «гнев» и сближается по смыслу с глаголом ягать «кричать, бранить». [40] Ср: Фасмер Макс. Этимологический словарь русского языка. В 4 тт. Т. IV. М.: Прогресс, 1973. С. 542–543. «Ягая баба» воплощала глухую память о первобытном обряде смерти-воскресения «во чреве матери рода», её образ связывался с женскими таинствами продолжения рода. [41] Байдин Валерий. Указ. соч. С. 30–32.

В христианскую эпоху он подвергался настойчивому развенчанию: сказочная Баба-яга то «летает» в ступе с пестом (праславянские символы зачатия), то лежит в избушке «в одном углу нога, в другом – другая», её «груди через плечи переброшены» и пр. Считалось, что она поедает людей, совершает кощунства и пакости (надругательства над могилами), злорадствует: «на косточках покатаюся, поваляюся». Забор вокруг её избушки либо «сложен из костей», либо на нём «висят черепа». Некоторые черты этого архаичного образа причудливо соединялись с более поздним почитанием Мокоши – небесной пряхи с незримыми телом и распущенными до земли волосами (солнечными лучами) [42] Там же. С. 70–71, 224–227. и потому считалось, что она ведает жизнью и смертью, прядёт тончайшую «шелко́ву кудель» людских судеб.

Сказочные предания хранят народную память о дохристианских священных существах и обрядах. Солнце и небеса, как и в европейских мифах, уподобляются «золотым, голубым жерновкам», они перемалывают время в сверкающие миги, в звёздную пыль, ночью их клюёт ворон, а днём петух – солнечная «жар-птица» («Петух и жерновки», «Жернова, или ручная мельница»). Народное воображение лишено страха перед смертью и безгранично при описании чудес. Волшебные миры то «сворачиваются в клубочек и вослед катятся», то вновь «разворачиваются» перед богатырём, под «лежачим камнем» ему открывается подземелье с конями богатырскими. То перед богатырём простирается «морская пучина – кругом глаза», то говорится, как перед ним всё «закрутилося-замутилося, в глаза зелень выступила – стала земля пупом, из-под земли камень вышел, из-под камня Баба-яга костяная нога…» («Василий Буслаевич», «Медведко, Усыня, Горыня и Дубыня богатыри»). «Живая» вода исцеляет душу, а «мёртвая» целит телесные раны, эти волшебные снадобья, а иначе – небесную помощь, приносит Ворон, которого древние славяне считали вестником божества («О молодце-удальце, молодильных яблоках и живой воде», «Иван-царевич, жар-птица и серый волк»). Богатыри ограждают родную землю от многоглавого Чуда-юда, [43] Сказки «Иван – крестьянский сын и Чудо-Юдо», «Бой на Калиновом мосту». Прозвище «Чудо-юдо» производят от праславянского * juda и праиндоевропейского * ịoudh- «подвижный, воинственный», родственного древнеиндийскому yodhá «воин, боец». Этимологический словарь славянских языков: Праславянский лексический фонд . Вып. 8. М.: Наука, 1981. С. 191. сражаются с ним на берегу реки Смородины – «смрадной», отделяющей мир живых от царства мёртвых, на Калиновом мосту – «раскалённом» закатным солнцем и уводящем в потустороннюю тьму… Добрый молодец «идёт туда – не знаю куда, находит то – не знаю что» и в поисках невозможного обретает самое главное в жизни – счастье. Оно сулит земную радость, но ведёт к спасению души, к посмертной райской жизни.