Анатолий Панков - Эх, хорошо в Стране Советской жить. От Сталина до Путина, от социализма до капитализма

Марусю, старшую, фигуристую (кровь с молоком!) сестру, плотно опекал здешний её давний ухажёр по кличке Тарзан. Проходу не давал. То ли он не работал, то ли по случаю приезда «невесты» отлынивал от неё. От работы, разумеется. Маруся его побаивалась. Повод его бояться был: крепкий, самоуверенный мордоворот. Киношный Тарзан тот даже в джунглях был в отношениях с женским полом джентльменом и весьма подвижным. Этот «фрукт» не обладал ни тем, ни другим достоинством современного человека. Громогласный шкаф! К тому же, как я понял, он тут считался главным уличным управителем, повелевал молодёжью. Считай – всем хулиганьём.

Вот только Марусю ему не удавалось подчинить. Она на рожон не лезла, на свиданки ходила (не отвертишься), но лишнего не допускала. Она просто пережидала, когда кончатся каникулы.

Ко мне Тарзан отнёсся деликатно. Во-первых, он очень хотел пронюхать, не появился ли у Маруси московский дружок. Во-вторых, вероятно, хотел меня перетянуть на свою сторону, дабы повысить свои жениховые шансы. Он не раз заводил со мной разные отвлекающие разговоры. Помню, например, мы с ним обсуждали громкий успех нашей сборной по футболу, которая как раз тогда в Москве со счётом 3:2 выиграла у команды ФРГ. В товарищеском матче, но западные немцы были тогда чемпионами мира!

Тем не менее, при встрече с ним, а они происходили почти каждый день, у меня по спине пробегал холодок. Но с ним всё обошлось миролюбиво. Не обошлось с другими аборигенами.

В предпоследний день моего фруктового отпуска братишка сестёр увлёк меня в местный клуб на танцы. И это чуть не закончилось печально для меня. Зачем приходят на танцы? Чтобы танцевать. И я танцевал. При скудном выборе сверстниц я несколько раз приглашал одну и ту же девицу. Вскоре пригласили меня. На улицу. Поговорить. Один из них намекал, угрожал, махал ножичком перед моим пронырливым носом. Будто я, потанцевав несколько фокстротов и танго, мог увести с собой «его» девчонку. Выручил братишка. Он отвёл задиру в сторонку, пошептался с ним. Видимо, объяснил, откуда взялся этот москвич (а это они сразу вычислили по моему раскованному поведению и одежде) и что скоро я исчезну с окского горизонта. Не исключаю, что намекнул на мои дружеские контакты с Тарзаном. Так что я ретировался без потерь внешнего вида и собственного достоинства. На следующий день уехал в родную Москву. Хотя и не менее хулиганистую, но более понятную.

Ещё одна страничка жизни тех лет приоткрылась мне в связи с этим семейством. Прибыл на побывку старший брат – морской офицер. Заехал и в Москву повидать сестёр, заночевал у нас. В шикарной, дотоле не видимой мною форме! Дал померить фуражку. А главное – потрогать кортик. Я вынул его из ножен и обомлел: блестящее стальное лезвие завораживало. «Не обрежься», – предупредил офицер.

Служил он в далёком от нас китайском Порт-Артуре, тогда ещё принадлежавшем Советскому Союзу. А может, как раз тогда эту военно-морскую базу вернули китайцам, с которыми сначала была «дружба навек», а потом вдрызг разругались. И, возможно, брат наших жиличек получил назначение в другое место. Это осталось для меня тайной.

Моряк попросил меня показать Москву. В числе других объектов для осмотра он выбрал ВДНХ. Нагулявшись по просторам выставки, мы зашли в ресторан «Золотой колос». Я впервые в жизни оказался в ресторане. Да ещё в таком представительном – большом и с видом на озеро. В обеденное время посетителей было мало. И это подчёркивало значимость моего появления в таком прежде недоступном (по возрасту и по деньгам) месте. Да ещё в сопровождении боевого офицера! Угощал портартурский гость. Предложил мне «пригубить» коньячок. Сей горячительный напиток также был прежде мне недоступен. Отец не любил коньяк. И мы в своей подростковой среде его не жаловали: «Пахнет клопами». Но, преодолев первое неприятное восприятие, я распробовал и «пригубил», хорошо «пригубил». Градус моего настроения заметно повысился. А подвижность уменьшилась. Ноги стали ватными. Я еле поднялся после трапезы и с трудом поковылял вслед за офицером…

Жил я с сёстрами-байбарятами в мамином «отеле» мирно, несмотря на волевой, настырный характер Маруси. А с младшей – Ниной, моей ровесницей, вообще отлично ладили. Я даже пытался её вовлечь в нашу техникумовскую компанию. Тем более что мой сокурсник Олег стал приударять за ней.

Но, окончив медучилище, девушки разъехались по рабочим местам. Мамин гостиничный доход прекратился.

То ли кто накапал в финорганы, оттуда зачастили с проверками, и мама испугалась, то ли просто я повзрослел, и взаимоотношения полов могли озадачить заботливую маму. Но даже когда я служил в армии, квартиранток больше не было. Хотя маме без меня стало одиноко и очень тяжело саму себя обеспечивать.

Все эти факты маминых доходов доказывают, что дополнительный, не зарегистрированный и не обложенный налогом доход был повседневностью даже в жёсткое советское время.

Хлопоты у мамы со мной маленьким были не только такие – одень, обуй, накорми. Ещё – лечи от частых болезней. И это не случайно.

Михаил Булгаков в письме от второго августа 1938 года к жене Елене сообщил: «Жара совершенно убивает». Было свыше тридцати градусов по Цельсию. На следующий день, в такую же жуткую жару, родился я. Лишь пятого августа Булгаков с облегчением сообщает: «Жара упала!!»

К моей семье великий писатель лично никакого отношения не имел, просто и он, и мои родители, а потом и я, жили в ту жаркую пору в одном городе – Москве. И письма Булгакова – документальное доказательство, что донашивать и рожать меня моей матушке, при отсутствии тогда кондиционеров, было нелегко. Да и Гидрометцентр как-то официально подтвердил (сам слышал по радио), что в один из первых августовских дней 1938 года был зафиксирован суточный рекорд жары за всё время метеонаблюдений.

Попутно замечу: тогдашняя тяжёлая погода, видимо, ускорила смерть Константина Станиславского. Великий режиссёр скончался седьмого августа 1938 года.

Я потому заговорил о той давней температурной аномалии, что рождающиеся в жару дети обречены постоянно страдать от простудных заболеваний. Я так думаю. Возможно, это подтвердят специалисты. Это подтверждает моё детство.

Сохранилась фотография: лежу я голенький, полугодовалый крепыш, ручки-ножки – как туго перевязанные сардельки. Ну, прямо прообраз для «голышка» – знаменитой советской целлулоидной игрушки. И ничто не предвещает, что через три месяца моя мама навсегда распрощается с этим здоровячком.

Меня сдавали в ясли, там я тяжело заболел: то ли пневмония, то ли ангина с очень высокой температурой. Я посинел. Чтобы не видеть, как я умираю, мама накрыла меня подушкой. А что она могла поделать? Детская смертность в те годы была ужасающей. Напомню, я у моих родителей уже был третьим ребёнком, а мама родилась в семье, где на свет появилось тринадцать детей, но до взрослости дожили лишь пятеро. Распространённое на тогдашней Руси явление. Количеством перекрывали низкое качество медицины и тяжёлых бытовых условий.