Андрей Амальрик - Распутин

В действительности никакого «паломничества» Илиодор не совершал, а в ночь с 18 на 19 января Гермоген, Родионов и Митя Козельский перевезли его в дом тибетского доктора Бадмаева в Петербурге, где он и скрывался до 26 января.

Петр Александрович Бадмаев, бурят, родившийся в Восточной Сибири в 1857 году, до крещения носил имя Жамсаран. По приезде в Петербург работал в тибетской аптеке у своего старшего брата, учился на восточном отделении Петербургского университета и в Военно-медицинской академии, тогда же принял православие, крестным отцом его был будущий император Александр III. Недолгое время служил он в Министерстве иностранных дел и преподавал монгольский язык в университете, но главным образом стал заниматься медицинской практикой методами тибетской медицины. Хотел он, однако, играть — и одно время играл — политическую роль. В 1893 году он подал Александру III записку, что скорое падение маньчжурской династии откроет пути для мирного присоединения к России Китая, Тибета и Монголии. Витте поддержал Бадмаева, и тот получил два миллиона рублей на организацию в Бурятии торговой компании для завязывания связей с монголо-китайской знатью. Впоследствии с Витте он разошелся и крупных ссуд от казны больше не получал, но продолжал организовывать и проталкивать «в верхах» разные компании, сойдясь с командующим корпусом жандармов П. Г. Курловым и дворцовым комендантом В. А. Дедюлиным. Хотя планы присоединить весь Китай оказались фантастичными, тем не менее падение маньчжурской династии он предсказал точно, равно как и отрыв от Китая Внешней Монголии.

Уговорив Гермогена подчиниться властям и одновременно приютив Илиодора, Бадмаев написал Дедюлину, что «с государственной точки зрения весьма важно сделать этих двух лиц послушными властям — их можно сделать такими только благоразумными и кроткими мерами». «Сегодня очень сердечно и благожелательно к Вам беседовал со своим Хозяином», — отвечал ему Дедюлин, благодарил за помощь с Гермогеном, превратившимся «из чистого, беспредельно преданного царю и церкви иерарха в явного революционера», но продолжал: «По вопросу о Илиодоре я не убежден доводами Вашего письма, и святости, истинной преданности царю и делу спокойствия России Илиодора не верю. Это человек, дошедший до точки самофанатизма. Жить без скандала и без того, чтобы привлекать на себя общественное внимание, он не может. Полезным теперь его сделать нельзя, он будет всегда вреден…» Бадмаев все же попросил Илиодора составить записку о Распутине для передачи царю через Дедюлина. Но тут события приняли новый оборот, и интересы и записки Бадмаева устремились в другую сторону.

В разгоревшуюся вокруг Распутина битву вступил выжидавший своего часа нанести удар царю Гучков. 24 января 1912 года финансируемая им газета «Голос Москвы» полностью, а «Вечернее время» в отрывках поместили письмо М. Н. Новоселова «Голос православного мирянина»: «Quosque tandem abutere patientia nostra? — эти негодующие слова невольно вырываются из груди православных русских людей по адресу хитрого заговорщика против святыни церкви и гнусного растлителя душ и телес человеческих, Григория Распутина». И далее, в том же Цицероновом стиле, автор спрашивает: «Доколе, в самом деле, Святейший Синод, перед лицом которого уже несколько лет разыгрывается этим проходимцем преступная трагикомедия, будет безмолвствовать и бездействовать?»

Только что, раздраженный потоком газетных статей о Распутине, царь предложил министру внутренних дел А. А. Макарову принять «решительные меры к обузданию печати», приложив подобную же записку Столыпина от 12 декабря 1910 года. Основные законы свободы печати не ограничивали, тем не менее редакторам газет Министерством внутренних дел было предложено ничего более о Григории Распутине не печатать — поэтому распоряжением Главного управления по делам печати номера газет с письмом Новоселова были конфискованы, а редакторы их привлечены к ответственности.

Уже на следующий день фракция октябристов во главе с Гучковым внесла в Думе запрос министру внутренних дел: известно ли ему, что запрещено писать о Распутине и неисполнение этого требования привело к конфискации газет, и если известно, то какие меры им приняты к восстановлению порядка? Думаю, что Гучков специально приурочил публикацию письма ко времени наложения запрета, чтобы вынести скандал на трибуну Думы и сделать вопрос о Распутине «государственным вопросом».

Так начался — совершенно неожиданно для Распутина — его конфликт с Думой. Растерявшись, он прибег к испытанному средству — дал телеграмму царям: «Миленькаи папа и мама! Вот бес-то силу берет окаянный. А Дума ему служит: там много люцинеров и жидов. А им что? Скорее бы Божьяго помазаннека долой. И Гучков господин их прихвост клевещет, смуту делает. Запросы. Папа, Дума твоя, что хошь, то и делай. Какие там запросы о Григории. Это шалость бесовская. Прикажи. Не какех запросов не надо. Григорий». Но приказать Думе было не так просто, как Синоду.

После думского запроса в «распутинскую историю» вовлекаются два новых влиятельных лица: председатель Совета министров В. Н. Коковцов — по неприятной обязанности — и председатель Государственной Думы М. В. Родзянко — по горячему желанию.

Владимиру Николаевичу Коковцову было в 1912 году пятьдесят девять лет, большую часть которых провел он «в бумажной петербургской работе… человек рабочий, по природе умный, но с крайне узким умом… человек честный, но по натуре карьерист… наполненный петербургским чиновничьим самолюбием и самообольщением», — характеризует его Витте, как всегда резко, с личным раздражением, но скорее всего точно. И личная порядочность, и самолюбие, и здравый смысл, и бюрократическая ограниченность, равно как и отсутствие государственного темперамента очень заметны и в собственных воспоминаниях Коковцова.

29 января Николай II поручил ему, Макарову и Саблеру обсудить, как прекратить шум из-за Распутина. Александра Федоровна долго «крайне сердечно» разговаривала с Коковцовым, имени Распутина не упоминая, но ясно было, что эту сердечность придется оправдать. «Тут впервые я оказался уже открыто пристегнутым к этой печальной истории», — замечает Коковцов.

Посовещавшись, тройка нашла единственным выходом отъезд Распутина навсегда в Покровское. На Распутина решили повлиять через П. С. Даманского, только что по его протекции назначенного товарищем обер-прокурора, а на царя — через министра двора барона Фредерикса. Не знаю, что ответил Даманскому Распутин, но царь оборвал Фредерикса: «Сегодня требуют выезда Распутина, а завтра не понравится кто-либо другой и потребуют, чтобы он уехал». Макарову царь предложил «положить конец всей этой грязи», а Коковцову, с неудовольствием выслушав разъяснение, что слухи о сектантстве Распутина и его близости к царской семье вредят престижу власти, ответил, что нужно «пресечь эту гадость в корне».