Александр Рупасов - Западное приграничье. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения СССР с западными соседними государствами, 1928–1934

Особенности языка протоколов Политбюро не только отражают их прикладное назначение и бюрократическую рутину, но и свидетельствуют о формировании дискурса – особого использования языка для выражения устойчивых психоидеологических установок «инстанции». Этот дискурс предполагал и создавал особого «идеального адресата», un Destinaire idéal, по определению П. Серио [50] Основные выводы классической работы Патрика Серио «Analyse du discours politiqui soviétique» (1985) изложены в: Ю.С. Степанов. Альтернативный мир, дискурс, факт и принцип причинности// Ю.С.Степанов (ред.). Язык и наука конца ХХ века. М., 1995, С. 38–44. Благодарим Н.Б. Вахтина, указавшего нам на значимость исследований П. Серис для лучшего понимания этой темы. , – такого типа «воспринимателя» высказывания, который «принимает все пресуппозиции каждой фразы, что позволяет дискурсу осуществиться; при этом дискурс-монолог приобретает форму псевдодиалога с идеальным адресатом, в котором (диалоге) адресат учитывает все пресуппозиции» [51] Там же. С. 42. . Тенденция к сжатию смысловых компонентов, являющихся условием истинности суждения (например, анализа международной ситуации), в текстах протоколов возмещалась широкой эксплуатацией прагматической пресуппозиции. Утверждения типа «считать целесообразным при проезде через Париж встречу т. Литвинова с Поль-Бонкуром, если соответствующее предложение т. Литвинову будет сделано» дарили адресату подсознательную уверенность в том, что такое решение является единственно правильным, поскольку смысловое обоснование подменялось прагматической суппозицией – чем-то само собой разумеющимся для источника высказывания (в самом деле, странно было бы отказываться от приглашения встретиться и поговорить, если оно исходит от представителя страны, с которой установились неплохие отношения!). Практика умолчаний приглашала адресата, принявшего эти правила игры, к сотворчеству, достраиванию отсутствующих в тексте компонентов по аналогичному образцу. Желающий «понять» резолюцию «багажа не вскрывать» мог легко дополнить это высказывание известными ему «ввиду нецелесообразности», «мы не заинтересованы в обострении отношений с латышами» и прочими прагматическими (или псевдосемантическими) пресуппозициями. В результате отрывистые монологичные постановления трансформировались в «псевдодиалог» авторов с читателями. Осуществляемые через систему рассылки протоколов и ознакомления с ними, систематические упражнения в заочных вертикальных собеседованиях (в разных формах проходящих через всю советскую эпоху) вырабатывали поистине «идеального» участника социально-языковой игры [52] В «горизонтальном измерении» скудость аутентичной информации при ощущении своей сопричастности деятельности высшей инстанции провоцировала конструирование и распространение собственных версий, слухов (см. ниже). .

«Дискурс Политбюро» приглашал адресатов к «диалогу» с «инстанцией» и вместе с тем вводил его в жесткие рамки. На такое социальное значение языковых клише, столь характерных для языка протоколов Политбюро, еще в 30-е гг. обратил внимание академик А.Д. Сперанский. Начав с утверждения, что Сталину «чужды заботы стилиста», он нечаянно пришел к заключению: «Он не боится повторений. Мало того, он ищет их. Они у него на службе. Он, как гвоздем, прибивает к сознанию то, что является формулой поведения» [53] А. Сперанский. О Сталине: Впечатления от встреч//Известия. 7.11.1936. . «Формула поведения» исполнителей и даже участников принятия решений Политбюро, культивировавшаяся стилем его протоколов, состояла в старательной ограниченности – добровольном отказе от видения общих задач, издании и буквальном исполнении частных директив [54] О взаимосвязи конкретности мышления со склонностью к магии формул и устойчивых словосочетаний см.: в частности: Л. С. Васильев. Некоторые особенности системы мышления, поведения и психологии в традиционном Китае//Л. А. Делюсин (отв. ред.). Китай: традиции и современность: Сб. статей. М., 1976. С.58. В неопосредованной, устной форме урок такого поведения был преподан послу в Швеции А.М. Коллонтай. После аудиенции у Сталина, рассказавшего ей, как Политбюро разрешило конфликтный вопрос о шведском займе, Коллонтай поведала дневнику: «В нашей работе не надо быть инициативной. Надо «проводить задания», а не создавать и находить прицелы» (A.M. Коллонтай. Записки за 23 года дипломатической работы. Тетрадь десятая. 1933 г. – РГАСПИ. Ф. 134. Оп. 3 Д. 19. Л. 67). . Протоколы Политбюро свидетельствуют, что в его недрах уже в конце 20-х гг. (когда Генеральному секретарю еще приходилось выступать с длинными полемическими речами) рождалось понимание таинственной краткости как средства повышения авторитета власти. Описывая присущую «архетипу высокой престижности» сдержанность во всех проявлениях жизненной энергии, исследователи отмечают: «Обычно говорят, что царь с трудом двигался, так как на нем была тяжелая одежда, однако можно сказать и наоборот: царь надевал тяжелую одежду для того, чтобы не иметь возможности быстро двигаться» [55] А.К. Байбурин, А.Л. Топорков. У истоков этикета: Этнографические очерки. Л., 1990. С. 66. . С не меньшим основанием можно утверждать, что неясность резолюций Политбюро была вызвана не столько функциональной необходимостью заключить их в броню краткости (в нее облачали и самые тривиальные решения), не только обремененностью множеством дел (в приложения к протоколам Политбюро нередко включались проекты постановлений и дипломатических нот, которые на следующий день должны были распространяться миллионными тиражами), но и стремлением придать всей процедуре decision-making величавость, достойную древнего Кремля, окружить ассигнование 30 тыс. рублей ореолом эзотерической недосказанности и, в конечном счете, утвердить социальную дистанцию между источником верховной власти и иерархически соподчиненными сферами исполнителей ее воли.

Широкое понимание функций официальных записей Политбюро как социально-культурного феномена позволяет лучше понять их некоторые делопроизводственные особенности, в частности параллельное составление «обычных» и «особых» протоколов, направление выписок из «особых протоколов», отсутствие стенограмм заседаний Политбюро.

Начиная с 1923 г., в преддверии развязки национально-революционного кризиса в Германии, Политбюро ЦК РКП(б) перешло к новой системе фиксации своих решений [56] Остается неизвестным, было ли это разделение первоначально произведено только при подготовке беловых протоколов (копий) или же охватывало и оригиналы. К сожалению, Н.Н. Покровский, с большой глубиной проанализировавший эту группу источников, в своем очерке не затрагивает вопроса о разделении протоколов ПБ на «обычные» и «особые». Доступные материалы черновых протоколов (см.: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163). . Они крайне неполны, и отсутствие в них, в числе прочих лакун, сопроводительных документов и постановлений «особой папки» может быть вызвано позднейшей обработкой дел в архиве ЦК КПСС. Наиболее масштабные секретные постановления стали исключаться из корпуса «строго секретных» протоколов и заноситься в протоколы Политбюро с грифом «особая папка» («совершенно секретно») с оставлением в исходном протоколе пометы «Решение – особая папка». Несмотря на различный уровень секретности, между «особыми» и «обычными» протоколами существовало полное совпадение в формулировках вопроса и указании лиц или учреждений, представивших его на усмотрение Политбюро [57] Единственный выявленный нами случай расхождения следует, вероятно, отнести за счет технической ошибки. В протоколе № 71 (особый № 69) от 4 апреля 1929 г. значилось, что «вопрос Комиссии Внешних Сношений» о помощи польским швейникам (п. 47) был внесен «тт. Фигатнером, Васильевым», в другой (рассылочной) версии протокола № 71 был указан только Фигатнер (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 7. Л. 59; Там же. Оп. 3. Д. 733. Л. 9). . Обозначенные в «совершенно секретных» протоколах одним или двумя инициалами, докладчики и лица, деятельность которых стала предметом решения Политбюро, не расшифровывались и в «особых» протоколах [58] Иногда это вызывалось нежеланием компрометировать членов руководства СССР или ИККИ. Так, рассмотрение обвинений Б. Мархлевской против А. Варского (1927) в протоколах ПБ обоих видов значилось как вопрос «О тов. В.», а берлинской аферы Савелия Литвинова (двоюродного брата наркома) как «Дело С.Л.» (1929–1930). Впрочем, о Савелии Литвинове открыто говорила советская печать (см.: С. Гальперин. По всему свету: Очерки международной политики//Новый мир. 1930. № 3. С.161). . Как правило, все содержание принятого решения относилось к одному из двух видов протоколов, и оно заносилось в него целиком [59] Единственное известное нам исключение касается решения о назначении Л.М. Карахана послом в Турцию летом 1934 г. Постановления по назначению полпредов фиксировались исключительно в «обычных» («совершенно секретных») протоколах ПБ. Дело Карахана, на протяжении полутора десятилетий являвшегося одним из влиятельных руководителей НКИД, было необычным; руководство Политбюро сочло, что его устранению из Москвы следует придать временный характер. В результате принятое опросом постановление было разделено на две части: первый его пункт («Назначить полпредом») вошел в обычный протокол, а второй («Предложить т. Кагановичу сообщить т. Карахану, что он отправляется в Турцию на один год») был отнесен к категории «особая папка» (Протокол № 9 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 26.6.1934, п. 135/128 (опросом от 23.6.1934). – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 16. Л. 105). . Постепенно практика придания части постановлений более высокой степени секретности привела к образованию двух параллельных систем записи постановлений, при которой решения, принятые на заседании Политбюро и в промежутках между заседаниями, распределялись между «обычными» и «особыми» протоколами, так что к началу 30-х гг. количество «особых протоколов» фактически совпало с числом заседаний Политбюро и необходимость в дополнительной нумерации отпала.